Ирина Максимовна Савельева:

Рига

Когда попросили написать про город, в котором родился/учился/влюбился/ жил/преподавал, я сразу подумала о Риге. Хотя есть еще город, невероятный по значению в моей жизни, — Париж. Даже если бы я была там не много раз, а всего единожды — в 1987 году. Есть города, навсегда сразившие своей красотой, — Venezia di notte, куда я впервые попала именно ночью, или одаривший чувством вечности Рим, или неизменно трогающая духом времени, запечатленного не в стенах, а в жителях, — Варшава. Но, конечно, прежде всего я напишу о Риге, потому что это единственный город, который всегда со мной. В том смысле, что я такая, как есть, благодаря тому, что я выросла в Риге и окружали меня рижане.

Для меня любая прогулка по Риге — это путешествие сквозь детство. Via est vita. Жили мы на улице Леона Паэгле (теперь Антонияс), и моя первая дорога — в парк — пролегала мимо знаменитой улицы рижского модерна Фрича Гайля (теперь Алберта), спроектированной Михаилом Эйзенштейном, отцом великого кинематографиста. По улице, мощенной булыжником, мы пересекали великолепную, тоже с многочисленными зданиями в югендстиле улицу Кирова (теперь Элизабетес) и шли в Стрелковый парк (теперь парк Кронвалда). На Алберта меня водили специально, а вот Элизабетес уже считалась «обычной» улицей. Мы в дом 10а на Элизабетес чуть ли не каждый день ходили в мясной магазин, и ни разу никто не указал мне на той же Элизабетес на роскошный дом 10б, с деталей которого художник Квасьневский теперь делает ювелирные реплики. Я его «увидела» только несколько лет назад, посмотрев украшения на выставке в музее и приехав в салон по этому адресу. А ведь этот дом ничем не уступает лучшим образцам питерского модерна на Крестоостровском.

Стрелковый парк тянулся вдоль бульвара, сплошь застроенного роскошными зданиями посольств и былой рижской (немецкой) аристократии. Пару лет назад весной прилетела в Ригу. Специально остановилась в отеле напротив Стрелкового парка. Сидела вечером в баре перед окном. Шел тихий затяжной дождь, спешили по домам мокрецы под черными зонтами. Смотрела на павильон при входе в Стрелковый парк, где гуляла с папой, потом с дочкой, потом снова с папой. Подумала: «…И дождь отечества нам сладок и приятен». Почему Рига оказалась моим отечеством?

Позднее ареал моей детской Риги расширился до улицы Ленина с двумя образующими ее памятниками — Ленину и Свободе (была она улицей Ленина, а стала улицей Свободы — Бривибас), Бастионной горки, деловых кварталов. По ним мы ходили с родителями к ним на работу в Латвийский государственный университет, с бабушкой — в цирк и оперный театр. Позднее появилась Старая Рига, ее я открыла, когда лет с десяти начала ходить по городу самостоятельно. Мы с подругой почти каждое воскресенье блуждали там по узким улочкам среди запущенных домов и руин, удовлетворяя детскую страсть к поискам таинственного. Старый город хорошо сохранился в моей памяти как место запретное (ведь родители не знали, что в 10 лет я совершала туда путешествия), и я помню чувство упоения, связанное с пересечением его границ. Позднее рижские кладбища тоже стали местом прогулок: тенистые, романтичные — с надгробиями и склепами или регулярные — с рядами аккуратных могил. По Риге я могу провести две экскурсии. Одна — «Рижский модерн»: несколько километров рижского модерна прямо от железнодорожного вокзала и до морского, а обратно — по паркам (Кронвалда, Эспланада, Бастионная горка и Верманский). В последнее лето таких экскурсий я устроила три. Другой маршрут — по Старой Риге, теперь она «как новая», отреставрирована, насыщена кафе и сувенирными лавками, увешана стилизованными вывесками, эмблемами и фонарями. Таинство исчезло, но всем нравится, да и мне тоже. Просто, в отличие от модерной Риги, в которой реставрация не разрушила связи с детством, а скорее эстетизировала прошлое, средневековая Рига сегодня ненамного более «моя», чем, например, Краков или Любек. Впрочем, она в детстве была не средой обитания, а скорее «запретным местом».

В рижской жизни существовал определенный порядок или — распорядок. Беспорядка в рижской жизни не было. В распорядок дня непременно входила прогулка по городу. Чаще всего это были прогулки с дружескими разговорами по одним и тем же улицам или парковым аллеям. Это могли быть прогулки друзей, коллег, родителей с детьми — с такими, которые уже не нуждаются в выгуливании, но нуждаются именно в беседе. Так каждый день ходил гулять мой отец.

В распорядок года входил летний отдых на взморье. Именно летний, в другие сезоны на море почти не ездили даже на день. Все старались снять на лето хотя бы комнату. Кто любил более активную, светскую жизнь, снимали на центральных станциях; склонные к уединению селились подальше, наслаждались пустынным пляжем, собирали грибы и ягоды. Мы всегда жили в центре, и жизнь в летнее время строилась вокруг замечательных симфонических концертов и театральных гастролей. Вечерами обязательно гуляли вдоль моря. Взрослые ходили на танцы. Танцы вообще в то время были приняты везде; в гостях, в домах танцевали много. Были популярны рестораны, причем не все, а лишь единичные, «старые». И они тоже были связаны с довоенной историей. В них еще сохранялись «настоящие» официанты — во всяком случае, официанты были выучены так, как это было принято до войны.

Зимой мы ходили в рижские театры. Тогда рижским ТЮЗом руководили такие известные впоследствии в Москве режиссеры, как Павел Хомский и Адольф Шапиро, их творчество было взрывным, эпатажным. Теперь в этом неказистом здании, которое, кажется, не ремонтировали со времен моего детства, Новый рижский театр и идут спектакли знаменитого Алвиса Херманиса с латышской труппой (удивительный ансамбль актеров). Латышские театры тоже были интересны, но, наверно, не режиссурой. Я не помню имен латышских режиссеров, а вот замечательных латышских актеров помню хорошо. Кстати, замечу, что билеты в рижские театры по-прежнему дешевы, хотя в хорошие театры места надо заказывать заранее. В Риге интересный оперный театр, оттуда вышли певицы мирового класса (Кристина Ополайс, Элина Гаранча, Инесе Галанте и не только). Так вот, недавно я там сидела за пять долларов в ложе.

Символическим локусом для меня остались рижские кафе, сохранявшие в 1950-1970-е годы, да и позднее, свою досоветскую атмосферу. Каким-то образом люди, работавшие там, ухитрялись производить не типовую, а ту самую, вкусную кондитерскую продукцию, которая делалась до войны. И атмосфера, и посетители были того же сорта, той же самой культуры: старушки, которые встречались каждый день в пять часов, пили свой непременный чай-кофе с пирожными и разговаривали; друзья, пришедшие повидаться; коллеги, не спешащие домой с работы. Да, в Риге, кажется, не существовало понятия «спешить» — представьте, каково мне жить в Москве!

В целом Рига для меня — место европейской довоенной культуры. В Западной Европе, как я поняла позднее, эта культура стремительно исчезла после 70-х годов, а в Прибалтике или в Польше оказалась намного более устойчивой. Люди этой культуры прежде всего сохраняли стиль довоенного времени: манеру себя вести, разговаривать, одеваться, осанку, улыбку, способы времяпрепровождения и формы гостеприимства. В прослойке рижских «бывших» не было видимых социальных перегородок. Портной и профессор выглядели и вели себя примерно одинаково. Носить твидовое пальто и кашне и обязательно снимать шляпу при встрече было приметой достаточно широкого круга рижан. Также и рижские кафе существовали не для людей с каким-то определенным достатком или статусом, а скорее для тех, кто продолжал поддерживать старые привычки, которые, в общем, оказались неистребимы. А вот национальное зонирование в Риге существовало. Главное разделение — на латышей и русских (к русским относились все не латыши) — особенно заметно было на уровне школ. На работе у взрослых пересечений было намного больше. Еще различались советские и несоветские латыши. Первые — в основном дети тех латышских большевиков, которые после революции остались в советской России. С революционерами расправились в 30-е годы, но дети их были преданы власти, и многие из них составили ее национальный кадровый резерв. Наши семейные друзьялатыши в основном были из советских. Отдельная важная в моей жизни группа — рижские учителя. Я имею в виду уровень учительской культуры, отношения с учениками, ответственность, умение себя презентовать, самоуважение. Наших молодых учительниц никак нельзя было назвать училками, а из пожилых учителей — с «седыми прядками над нашими тетрадками» была только одна, и ее-то мы как раз терпеть не могли. Молодые учителя отлично выглядели, пожилые держали фасон (и спину). Учителя устанавливали дистанцию, не форсировали голос, не размахивали руками, были строги. Они были бедны, но тем не менее со вкусом одеты. И разговор, который они с нами вели, их реплики казались нам очень ценными. Мы ими восхищались. Понимаете, я всех их помню.

Когда я оканчивала школу, я уже довольно много знала о том, как устроена в Риге университетская и академическая жизнь, потому что мои родители работали в Латвийском государственном университете. У нас бывали их друзья и коллеги — это были умные, интеллигентные, образованные люди. Однако в моем школьном кругу все, как чеховские сестры, твердили: «В Москву, в Москву». То есть не поехать поступать в Москву было невозможно, не поступить и вернуться — обидно. Для меня отъезд из Риги был предопределен, и мои родители этому не препятствовали. Конечно, речь шла буквально о нескольких вузах: МГУ, МФТИ, МИФИ, творческие студии и училища. Даже в Бауманку, медицинский или МГПИИЯ им. М. Тореза из Риги не ехали, справедливо считая, что в Риге такое образование не хуже. И действительно, уровень преподавания в Риге был очень высокий, я уверена, что требования не уступали московским. Только в Москве преподавали звезды, которых в Риге не было, и было совсем другое сообщество студентов. Когда я начала учиться в МГУ, у меня было ощущение, что я не из одного города в другой перебралась, а приехала в совсем другую, БОЛЬШУЮ страну.

Когда я оканчивала аспирантуру в Москве, то не хотела возвращаться в Ригу. Академическая жизнь в Риге (я имею в виду прежде всего гуманитарную карьеру — возможно, для медиков, химиков, физиков дела обстояли несколько иначе) казалась мне совершенно захолустной, провинциальной. И хотя у меня родители были университетскими людьми и академическая среда могла оказаться комфортной, важнее было представление о том, что мне будет гораздо интереснее жить и работать в Москве. Именно жить и работать.

Насколько я знаю, сейчас ситуация в Риге достаточно тяжелая. Так же, как и здесь, в 1990-е годы многие ушли из академии, большой процент молодежи сразу после окончания школы вообще уезжает из Латвии, потому что латвийские университеты уже не являются привлекательной площадкой для старта. Я не была в Риге ни на одной конференции за все эти годы, у меня не сохранилось никаких контактов с теми, кого я раньше знала. То, что я видела отсюда, из Москвы, на конференциях по проблемам Прибалтики, или Второй мировой войны, или международных отношений 1930-х годов, мне активно не нравилось своей политической ангажированностью. Исключение — конференция, организованная в Вышке в 2016 году, на которой я вела секцию «Вторая мировая война и Прибалтика. Оккупация и освобождение». Олег Витальевич Будницкий, директор Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий, зная мою любовь к теме войны, часто предлагает мне руководить какой-нибудь секцией у него на конференциях. Меня заинтересовали материалы и интерпретации коллег из Прибалтики, и было очень приятно отметить дистанцирование от политической ангажированности в исследовании очень непростых тем. Речь идет о трех латышских и эстонских историках, так что обобщать не стоит, но, возможно, с течением времени произошло то, что историки называют историзацией или нейтрализацией прошлого. Звучали действительно интересные и взвешенные доклады, не привязанные к политическим заказам и вкусам.

Еще несколько слов о рижанах, а точнее, о том, как особенности национального характера трансформируются в межнациональные культурные практики. Латыши молчаливы и сдержанны одновременно. Это разные качества. Молчаливость — это когда человек мало говорит, а сдержанность — когда он о многом не говорит и границы его эмоциональной жизни трудно определимы. Как я поняла намного позднее, эти и другие особенности латышского характера в значительной степени транслировались вовне уже в виде культурных норм. Все рижане достаточно спокойны и неговорливы, бурно проявлять эмоции не принято, на похоронах не плачут, а каменеют. Пространство дома, как правило, закрыто. Например, мои родители работали в университете. Папа преподавал на латышском факультете истории (в Риге не было русского исторического отделения), а мама — на межфакультетской кафедре истории КПСС, которая была общей для латышских и русских потоков, то есть на этой кафедре были и латышские, и русские преподаватели. И у них на кафедре были очень хорошие отношения, но при этом никто из них никогда не был друг у друга дома. Дни рождения и совместные празднования организовывались либо в кафе, либо на кафедре. Для тогдашней Москвы это совершенно немыслимо. Мы с работы без всякого повода шли друг к другу в гости и сидели на кухнях допоздна, а они прогуливались по паркам. Или, например, в Риге не было принято водить знакомство с директором магазина, потому что он поможет добыть дефицит. Я не хочу сказать, что все москвичи имели знакомого завмага или мясника, но все-таки это широко практиковалось («Люблю я мясника Сережу и парикмахера Андрюшу»). В Риге блат, в том числе и протекция при поступлении в вузы, были, в общем, не приняты.

Я хотела бы показать Ригу моим студентам и аспирантам именно как свой город. Я прожила там всего 17 лет, но до сих пор любой разговор о Риге или любая прогулка по Риге — это экскурсия по моей жизни. В Москве чувство сопряженности жизни с пространством возникло совсем недавно, а в Риге, как ни странно, сохраняется до сих пор. Я столько всего показала бы: и знаменитые рижские рынки, и непревзойденных (уж теперь я это точно знаю) рижских продавщиц цветов, и сами цветы.

Можно устроить долгий и непредсказуемый (в отношении возможных находок) поход по художественным выставкам и салонам — Рига и 50 лет назад славилась своей художественной школой. Можно отправиться в старые пролетарские кварталы. В довоенной Риге граница между буржуазными и рабочими районами пролегала очень четко. Всего пара улиц от самого роскошного посольского квартала — и все совсем иначе: угрюмые дома, лестницы с котами, уборные между этажами, квартирки крошечные, из одной комнаты. В детстве это воспринималось не как «социальная несправедливость», а как экзотика, тем более что дорога в один из таких районов шла через романтичный Исторический парк (Виестурдарзс) мимо пруда с лебедями. А потом раз — и запашок портового квартала. Не все знают, что в Риге есть большие пространства, где в город мощно вторгается природа или, точнее, город пристраивается к ней. Это красивые озера протяженностью в несколько километров, окруженные лесами: Кишэзерс с зоопарком на берегу и Юглас с Этнографическим музеем под открытым небом. Само собой, там давно селились обеспеченные рижане, селятся и сейчас. Но со студентами я отправилась бы и в другие места. Я бы повела их на территорию Рижского гетто, одного из самых страшных для европейских евреев. В моем детском пространстве Риги этого места не было.

У меня странные отношения и с Москвой, и с Ригой. Я ни тот ни другой город не могу считать своим. Я долго-долго, до последних лет говорила «у вас в Москве», «у вас, у москвичей», то есть для меня было совершенно естественным говорить о москвичах «они». Без негативного оттенка. Просто я знаю, как «у них принято», знаю, как они живут, знаю, как они себя ведут в тех или иных ситуациях, знаю, какие они, но это — «они». С Ригой тоже не все так просто. Когда я стала жить в Москве (а мне сразу понравилось жить в Москве, несмотря на бытовые трудности и отвратительный общепит), то довольно быстро поняла, что, может быть, для меня Рига и мой город, но я не совсем своя для Риги, Рига — это все-таки город не для рижан, а для латышей. Мне сейчас даже трудно объяснить, как именно я это поняла, но это случилось вскоре после того, как я уехала учиться в Москву и стала в Ригу приезжать к родителям в гости. Я так скучала по Риге, и по родителям (здесь мне трудно отделить одно от другого), и по всему, что сейчас назвали бы «рижскими урбанистическими практиками», что я на одном только втором курсе слетала в Ригу тринадцать раз. Это при том, что советский человек летал на самолете довольно редко, а если летал, то куда-нибудь в Сочи или в Сибирь. А тут — тринадцать раз за девять месяцев слетать в Ригу! Я прилетала на неделю, в сессию между экзаменами на два-три дня, на уик-энд, потом уже реже, но все равно часто, потому что мне это было очень нужно. И почти все летние каникулы и отпуска до 1991 года проводила там. И проклинала дождливое холодное лето, и завидовала загорелым отпускникам с юга — и все равно снова и снова отправлялась в Ригу.