Светлана Борисовна Авдашева:

Красноярск

Красноярск — не самый восточный город России, в котором мне пришлось побывать. Но это точно самый восточный город нашей страны, в котором я побывала как сотрудник Высшей школы экономики. Произошло это дважды: в 1997 и в 2011 году. Между этими двумя датами прошла почти четверть жизни. Моей, а не Красноярска.

Профессиональное

У меня и Красноярска есть традиция. Каждый раз, посещая Красноярск, я читаю лекции. Вне зависимости от того, кто и зачем меня приглашает в Красноярск и кто оплачивает мое пребывание. В 1990-е годы, как мне кажется, первая волна преподавателей Вышки вообще в большинстве своем слабо понимала, что и зачем они делают, а главное — как это укладывается в их должностные обязанности. Сказали, что надо в Нижний Новгород, значит, в Нижний Новгород. Сказали — в Красноярск, значит, в Красноярск. Хорошо, не на Колыму.

Но кажется, что мое первое посещение Красноярска было каким-то образом связано с повышением квалификации преподавателей, которое финансировал Фонд Сороса. Спустя двадцать лет даже как-то обидно осознавать, что ты маршировал практически в центре пятой колонны, этого не замечая. Мой курс был — «Теория отраслевых рынков». Смешно, конечно, вспомнить, что к культуртрегерской миссии относилась совершенно серьезно. Неважно, что первое представление о содержании курса получила всего за четыре года до того, как сама на полном серьезе учила других. Четырнадцать лет спустя мой курс в Красноярске был «Теория отраслевых рынков и конкурентная политика». За это время я успела немного попрактиковаться в приложении концепций теории отраслевых рынков в конкурентной политике. В 2011 году казалось, что применение антимонопольного законодательства — если не единственный, то по крайней мере главный способ приложения моделей отраслевых рынков. До Нобелевской премии Жану Тиролю, творцу современной теории отраслевых рынков, оставалось три года. Это сейчас мы знаем, насколько же шире потенциал применения его моделей. А тогда, в 2011 году, решила, что самое время подвести промежуточный итог этой части моей профессиональной практики. И по крайней мере показать, что если я в чем-то разбираюсь, то легко могу помочь разобраться любому, вне зависимости от уровня его подготовки. И почти независимо от того, хочет или не хочет он разбираться.

Кажется, мне это удалось. За шесть прошедших лет несколько раз натыкалась на видеозаписи моего курса в Красноярске. И это по крайней мере весело. Во всяком случае, мне до сих пор понятно все, о чем я пыталась рассказывать слушателям.

Конечно же, в обоих случаях более или менее успешный курс — заслуга в первую очередь именно слушателей, а не моя.

О городе

Российские города похожи друг на друга, особенно города, построенные на больших реках. Красноярск же для города России очень молодой, ему нет еще и пяти (сотен) лет, даже если считать прообразом города небольшую крепость на Енисее. В год моего первого посещения самой старой каменной постройке города исполнялось двести. Поэтому в смысле планирования и размещения город сохраняет историческую память — не то что Москва, давно замкнувшаяся в серию колец. Красноярску, кажется, окольцовывание пока не грозит. Вытянувшись вдоль Енисея, Красноярск занимает больше места в длину, чем в ширину. Город так и льнет к реке. Самые красивые и впечатляющие места — ну конечно же, набережные, куда выходят все основные здания города.

Как во многих российских речных городах, главные украшения — тоже из воды. Фонтан на Театральной площади называется «Реки Сибири». В символике фонтана реки — то ли семья, то ли ансамбль народной песни. Фонтан напротив Красноярского краевого суда — «Фемида». На противоположном берегу построен фонтан «Похищение Европы». В общем, в трех главных фонтанах города греко-римская мифология побеждает образы российских сказок со счетом два к одному. Правда, в Красноярске есть еще и фонтан «Питерский мостик» (кажется), но при отсутствии одушевленных скульптурных групп его можно не принимать в расчет.

Не исключено, что и «Реки Сибири» задумывались как наяды или какие-нибудь нереиды. Девушки в любом случае красивые, и даже очень. Мне повезло — оба раза я была в городе в теплое время (в мае-июне и в октябре). Не представляю, какие мысли должны приходить человеку, глядящему на «Похищение Европы» в холодном феврале. Не исключено, что тоска по тем местам земного шара, где обнаженным девушкам совсем не холодно на спинах у разных быков. А вообще, было бы интересно проследить географическое распространение потомков Венеры Милосской (или Афродиты Книдской) по разным городам земли. Не исключено, что больше всего ее праправнучек — именно в России. Между прочим, это повод задуматься о долгосрочных эффектах образования и культурных кодах. Вот уже век нет классических российских гимназий, где школьники поневоле тесно знакомились с героями греческой и римской (но особенно греческой) мифологии. Казалось бы, все забыто и похоронено. Но в России греческая мифология точно получила новую — и при этом бурную — жизнь. Все помнят анекдоты по поводу детского сада «Медея», булочной «Мойра» и тренажерного зала «Харон». Но вряд ли кто считал количество обществ с ограниченной ответственностью «Гелиос», «Прометей», «Посейдон» или «Ника». Не говоря уже о «Гермесе». Хотя, может быть, немного и обидно, что российский скульптор все еще вдохновляется Венерой Милосской, а не образцами, доступными ему в непосредственном восприятии. Так что, когда россиян в очередной раз будут упрекать Емелей, который ничего не мог сделать без щуки, или Ильей Муромцем, просидевшим тридцать лет на печи, можно предложить культурологу лучше задуматься о влиянии образа Медеи на методы воспитания детей. Влияние Медеи на наши умы точно не меньше, если не больше, чем Емели или Конька-Горбунка.

Двадцать лет назад самой известной — известной каждому гражданину и гостю России — достопримечательностью Красноярска была церковь Параскевы Пятницы. Была — потому что бумажных десятирублевок в обороте становится все меньше и меньше. А тогда, двадцать лет назад, Красноярск мог считаться еще и самым демократичным городом России. Изображение церкви Параскевы Пятницы люди совершенно точно держали в руках чаще, чем изображение Большого театра.

Красноярский автомобильный топлес

Наверное, и даже наверняка, автомобилисты Красноярска, если прочтут мои воспоминания, на меня обидятся. Но в мой второй приезд в 2011 году сообщество автовладельцев города меня потрясло. В общем, в разных местах России приходится видеть автомобили без бампера. Ведь, кажется, это даже не нарушение? Только небезопасно и непонятно зачем.

А вот в Красноярске осенью 2011 года едва ли не каждый десятый автомобиль был «топлес» — то без заднего бампера, то без переднего. До сих пор не знаю, что это было — цепь случайностей или такой протест против правил безопасности?

Красноярск, деревенская проза Валентина Распутина и ресурсное проклятие

Самое яркое воспоминание о первом посещении Красноярска — экскурсия в Дивногорск. Да-да, именно на Красноярскую ГЭС. Наверное, мне очень повезло, но на смотровой площадке было то ли трое, то ли четверо ошалевших так же, как и я, туристов. Рассказать о панораме Красноярской ГЭС абсолютно невозможно. Ни одна фотография не может передать завораживающей силы водопада. Перед ним поневоле испытываешь желание раствориться в этом чистом воплощении энергии. Хотя смотровая площадка очень далека от ГЭС, в ясный июньский день капли воды до зрителей долетают. И долетают с очень приличной скоростью. Завораживает и пугает, пугает и завораживает. Можно простоять сколь угодно долго.

Красноярская ГЭС вызывает по крайней мере две линии ассоциаций. Первая — очевидная: ассоциация с Валентином Распутиным и «Прощанием с Матерой». Смена поколений и образа жизни, как всегда, прошла не без издержек. Большинство россиян — горожане далеко не в первом поколении. Наверное, для поколения наших дедушек и бабушек поэзия Матеры была близка и понятна, а технические монстры — пугающе чужды. В моем поколении, думаю, не я одна пытаюсь прочувствовать поэзию деревни «через голову», используя ассоциации и разные психологические приемы, в то время как поэзия техники легко доступна непосредственному восприятию. Если по-простому: глубоко сочувствую героям Распутина, но мне правда ближе гидроэлектростанция. Интересно, напишет ли кто-нибудь аналог «Прощания с Матерой» для старых гидроэлектростанций после того, как мы дружно перейдем к использованию каких-то новых фантастических источников энергии?

Но и без литературных ассоциаций Красноярская ГЭС близка душе экономиста благодаря двум другим концепциям: положительный эффект масштаба и ресурсное проклятие. С положительным эффектом масштаба все понятно. Вторая крупнейшая российская электростанция — в десятке крупнейших в мире — в рамках установленной мощности чем больше генерирует, тем дешевле энергия. Кажется, двадцать лет назад была самая низкая стоимость выработки электроэнергии в Европе. Мелочь, а приятно. Положительный эффект масштаба соседствует с крайне низкой трудоемкостью. Даже страшно представлять, глядя на водопад ГЭС, что на ней работает всего несколько сот человек.

Неприятно другое. Неприятно, когда мы учим (а главное, почти верим), что мощь реки Енисей — это ресурсное проклятие. Низкая стоимость генерации электроэнергии — тоже ресурсное проклятие. Низкие издержки производства алюминия из-за низкой стоимости электроэнергии — тем более ресурсное проклятие. Крупнейшая в мире компания, производящая алюминий, — ресурсное проклятие. Для Канады не проклятие, а для России проклятие. Такая странная концепция — ресурсное проклятие, если вдуматься. Иногда хочется посоветовать завидовать молча.

Крыша Сибирского федерального университета и импорт институтов

Анекдот про крышу Сибирского федерального университета двадцать лет назад знала, наверное, вся академическая тусовка. Нет, это не про крышу в смысле «крышевать». Это про крышу в смысле покрытия здания, его верхней конструкции. В 1990-е годы новый корпус Сибирского федерального университета был построен, как мне говорили, по итальянскому проекту. Проект красивый, и даже очень красивый. Не мог не нравиться. Плоская крыша, где в материалах преобладает стекло, надежно защищает от струй дождя. Но именно от дождя, а не от снегопада. Несчастный проект, перенесенный из итальянской теплицы в сибирскую тайгу, оказался не готов выдерживать вес сугробов, которые в нашем климате с удобством устраиваются на любой плоской поверхности и прекрасно себя чувствуют по семь-восемь месяцев в году.

В общем, в 1997 году проект протекал. Не в смысле утечки информации или ресурсов, а в смысле слабых, но упорных струй воды, для сбора которых в главном холле корпуса университета были прозаично поставлены ведра. Зданию было очень обидно заблудиться в климатических поясах. Могу себе представить, как обидно было руководству университета. И источнику бюджетных средств. Из этой истории, наверное, можно было бы сделать иллюстрацию тезиса о проблемах импорта институтов. Об исключительной сложности (если не невозможности) переноса, или трансплантации, разработанных в других условиях правил и способов принуждения к их соблюдению на чуждую почву. Об эффекте колеи и многом таком же прочем.

В соответствии с традициями дискуссий об импорте институтов оппоненты должны были бы сказать, что подобное строительство — вовсе не импорт институтов. Может быть, проект был бы хорош не только в задумке, но и в реализации, если бы предполагаемая архитектором технология строительства строго соблюдалась. А то вы в России что ни собираете, все равно получается автомат Калашникова. А все потому, что четверть материалов уворуете, а остальное бросите без присмотра. И обязательно попытаетесь сэкономить на чем-нибудь. Проект, то есть институт, в этом никак не виноват, а виноват климат — ох, извините, институциональная среда.

Чем бы ни разрешилась в результате дискуссия о перспективах импорта институтов в Россию, кто хочет знать конец истории — он вполне оптимистичный. Итальянский проект в сибирских снегах в конце концов прижился. Когда через четырнадцать лет, и уже осенью, а не весной, я ходила по зданию и спрашивала: «А как вы теперь собираете воду?» — на меня смотрели с неподдельным удивлением. Какая вода? Где вода? Не бывает воды. Сугробы? Но они же на крыше, не внутри. Какие такие ведра в нашем атриуме? В атриуме не должно быть ведер — вы, тетенька, перепутали.

Видимо, не случайно в середине первого десятилетия XXI века в состав Сибирского федерального университета вошла в том числе и архитектурная академия. Исследования же в области физики, химии и новых конструкционных материалов там всегда были очень сильными.

Это такая старая русская привычка — создав проблемы, успешно и не без блеска их разрешать. Будем надеяться, что к институциональной среде это тоже относится.

Красноярск как российская Верона

Не знаю, составлялся ли когда-нибудь рейтинг самых романтизированных городов России. Но если составлялся, Красноярску там по праву должно принадлежать безоговорочное лидерство. Кому же еще? Если Верона, причем даже не историческая, а литературная, — место гибели влюбленных Ромео и Джульетты, то Красноярск — по крайней мере четко установленное историческое место смерти Николая Резанова. Николай Резанов и Кончита. «Юнона и Авось». Поэма Андрея Вознесенского и рок-опера Алексея Рыбникова. Капсулы с землей с могилы Кончиты в Калифорнии (клянусь, мне рассказывали об этом как о реальном проекте, с каким-то финансированием от какого-то фонда), развеянные возле памятника Резанову на набережной Красноярска. В общем, аллилуйя любви.

Главное в этой любовной истории — не задумываться о фабуле, положенной в основу легенды. Чем старше становишься, тем ближе принимаешь к сердцу историю Ромео и Джульетты. А вот интерпретация истории Резанова начинает несколько удивлять. Страсть кого угодно и в каком угодно возрасте может лишить рассудка. Но не до такой степени, чтобы оставить предмет своей страсти предположительно на два года, отправившись испросить разрешения воссоединиться с ним навсегда. Два года и навсегда — для влюбленных близкие понятия. И тем более, когда нашему Ромео пятый десяток. И самое главное — мотивы Резанова оставить Кончиту для какого-то специального разрешения выглядят не очень убедительными. Чуть ли не век до их встречи, со времени реформ Петра I, браки православных с католиками вполне признавались законными (во всяком случае, нас учили именно так). Кажется, чтобы жениться на Кончите, Резанов должен был пообещать своему священнику после брака склонять свою жену к принятию православия. То есть гарантировать пропаганду и агитацию за смену вероисповедания, но даже и не саму смену вероисповедания. И воспитывать рожденных детей (которых тоже надо было еще дождаться) в православной вере. Подводя итог — формальности на уровне российского ЗАГСа, если не проще.

Интересно, насколько вообще вопросы вероисповедания брачующихся воспринимались серьезно на Аляске и в Калифорнии начала XIX века? Российские поселения на линии Ново-Архангельск — Форт Росс существовали треть века точно. Вроде бы нет сведений, что военным и чиновникам импортировали из метрополии православных невест. Значит, вопрос браков с инославными как-то должен был решаться на местном уровне. Иначе не только Ново-Архангельск (Аляска, холодно), но даже и Форт Росс (сто километров от Сан-Франциско, едва ли не самый благословенный климат в мире) показался бы русским весьма неприветливым местом. Так что либо зря Кончита поверила Резанову, либо я могу предложить еще одно объяснение, почему Россия потеряла форты на западном побережье Северной Америки. Опасно относиться к любви несерьезно.

Другое дело, что подобное брюзжание (а вы послушайте финал «Юноны и Авось» пять вечеров подряд в исполнении фонтана напротив окна гостиницы — еще и не такое в голову придет) несправедливо по отношению к историческому Резанову. Эпизод в качестве героя-любовника играл в его реальной жизни, скорее всего, третьестепенную роль на фоне организации кругосветного путешествия, работы послом и решения проблем снабжения того же Ново-Архангельска (зачем он, собственно, в Сан-Франциско и плавал). Но живет он в нашей памяти именно как образ страстной любви.

Для экономиста думать об этом — хороший способ смирять гордыню. Реальные дела не только одного человека, но и целых поколений в конечном итоге будут влиять на нашу жизнь. Но, скорее всего, влиять будут не плоды дел человека, группы или поколения, а только их образы, сохранившиеся в памяти людей.