Василий Андреевич Ключарев:

Хельсинки

Впервые я столкнулся с этим городом в 1995 году, когда попал на летнюю школу, которая была организована под Хельсинки. Часть занятий по нейробиологии проходила в самом Хельсинки, часть на биостанции неподалеку. Это была школа для студентов и аспирантов, а я как раз оканчивал биологический факультет Санкт-Петербургского университета. Для меня и нескольких моих однокурсников поездка в Хельсинки стала самой первой поездкой за границу. Интересно, что ребята, с которыми я отправился в поездку, сейчас в основном работают за границей, а один из них сегодня является приглашенным профессором у нас в Вышке и руководителем одного из престижнейших мегагрантов, разыгранных в прошлом году. Тогда наша поездка вызвала у нас настоящий культурный шок, ведь мы попали в Европу из довольно стесненных условий России 90-х годов. В Питере все постепенно разваливалось: даже в исследовательских лабораториях у нас было холодно. Помню уважаемого коллегу, ходившего в тулупе, потому что у нас не всегда топили. Летняя школа в Хельсинки произвела невероятное впечатление! Нам показали новейшее оборудование, которое мы никогда раньше не видели; жили мы в чудесных коттеджах вместе с молодыми иностранными студентами и аспирантами, очень замотивированными и невероятно веселыми. Организаторы, зная о наших стесненных обстоятельствах, выдали нам существенную сумму денег на карманные расходы, и мы веселились вечера напролет. В целом поездка сломала все наши прежние идеи о науке, ведь мы представляли себе ее гораздо более заорганизованной, скучной, а оказалось, что академическая жизнь — это весело и увлекательно. Стиль общения с преподавателями удивил неформальностью.

Как я сейчас понимаю, школа была выдающаяся по уровню и организации. Спустя несколько лет, когда я начал работать в Хельсинки, я разговорился с организаторами. На них действительно свалилось очень хорошее финансирование, и так все сложилось, что они ни в чем себя не ограничивали. На эту летнюю школу приехало много известнейших ученых, в существенной степени определивших дальнейшее развитие нейронаук. Например, как-то за обедом к нам подсаживается пожилой итальянский профессор. Сейчас я-то знаю, что это звезда — Джакомо Риззолатти, который открыл зеркальные нейроны — нейроны, отвечающие за социальное восприятие, которые он считает провозвестниками возникновения языка. А тогда я ничего этого не знал. И вот к нам подсаживается симпатичный итальянец и начинает болтать по-русски. Оказалось, что его бабушка с Украины, поэтому русский он знает прекрасно. И здесь же, за столом, закусывая картошкой с финским лососем, он договорился с одним из моих приятелей о том, что тот поедет к нему в Италию на стажировку. Так и произошло: мой приятель провел в Италии два интереснейших года. На той же школе перед нами выступил изобретатель нового тогда метода функциональной магнитно-резонансной томографии Кеннет Квонг (Kenneth Kwong). В отличие от привычного нам МРТ, этот метод позволял изучать не структуру мозга, а его активность. Оказалось, что можно измерять активность мозга в его глубинах, не повредив тканей. Нам рассказали об этом чудесном методе, хотя мы далеко не все тогда поняли из сложной смеси физики, математических формул и физиологии. Нам показали еще и такой сверхсовременный тогда метод исследования мозга, как магнитная энцефалография. У нас в России до сих пор всего один такой магнитный энцефалограф, а нам уже тогда продемонстрировали, как эта система работает.

Все совпало — и погода, и содержание школы, и настроение, и легкий культурный и научный шок. Оказывается, наука — это весело, модно и интересно. Это событие повлияло на нас очень сильно, ведь многие в тот момент раздумывали о том, заниматься ли наукой вообще или сменить профессию. Очень успешные ученые сегодня, а тогда они всерьез размышляли о том, чтобы покинуть науку, и эта школа очень сильно нам помогла определиться, приоткрыв для нас новые грани научных исследований. В Хельсинки существовала и существует до сих пор программа привлечения молодых специалистов. Называется она СIМO — Centre for International Mobility. Программа специально была создана для того, чтобы привлекать молодые кадры и поддерживать их стипендиями. Эта организация каждый год проводит зимнюю школу по биологии, в основном по исследованиям мозга. На такие школы приглашают ведущих финских профессоров, которые знакомятся с российскими студентами и аспирантами и приглашают их к себе на работу. Такой необычный способ отбора. Очень много моих друзей из Петербурга и Москвы прошли через эту школу. И это был мощный старт, потому что при удачном стечении обстоятельств студент получал стипендию на 2-3 года. Часть моих приятелей попала на первые такие школы, а я оказался там существенно позже, только в 2000 году. Дело в том, что я решил писать свою диссертацию в Петербурге под руководством замечательного ученого Натальи Петровны Бехтеревой. Таким образом, защищался я в России, а в Финляндию приехал как уже защитившийся молодой ученый. Поэтому следующим этапом моей научной карьеры стала работа в Хельсинки, в Технологическом университете. Тогда он назывался Хельсинкский университет технологий, а сейчас это Университет Аалто (Aalto University) — объединенный большой университет, где сосуществуют экономическая школа, факультет искусств и техническая школа. В 2000-х это был невероятно продвинутый современный университет, направленный на создание новых технологий. Университет располагался в очень интересном кампусе, в одном из городов-спутников Хельсинки — уютном Эспоо. Он был создан полностью Алваром Аалто — выдающимся финским архитектором, одним из величайших архитекторов в мировой истории. Создал он этот кампус в 1950-1960-е годы. Он очень необычный, с красивыми, немного футуристичными зданиями. Алваром Аалто пронизано буквально все в Финляндии. Помню, когда я поселился в общежитии, то даже стулья и дверные ручки были дизайна Алвара Аалто. Удивительно, но до сих пор его работы выглядят актуально и модно. Кампус университета рос на глазах, менялся, и на его границах возникали высоченные стеклянные современные здания, спроектированные уже новым поколением финских ученых.

Поскольку тогда в Финляндии возник феномен индустриального гиганта Nokia, финская инженерная мысль была на подъеме, слово «инженер» произносилось с гордостью. В университете ходила шутка, что среди инженеров — выпускников Хельсинкского университета технологий всего один безработный, и он всем хорошо известен, потому что единственный отказывается работать. Это было очень интересное время, потому что в нашем коллективе многие были ориентированы не только на науку, но и на разработку новых методов исследования мозга — все-таки университет-то технологический. Поэтому в наше распоряжение попадало все самое новое, самое необычное: что-то финны создавали сами, что-то закупали, но все было самым-самым ультрасовременным. Единственный российский МЭГ-центр находится в МГППУ, а сама МЭГ-технология была создана в Хельсинкском университете технологий. За идеей МЭГ стояли работы русских физиков, которые в большом количестве работали в университете. Хорошо помню лекции нобелевского лауреата профессора Абрикосова (наезжавшего из США), который повлиял на развитие всего этого направления. В общем, я попал в очень любопытную среду. Я очутился в необычной лаборатории компьютерной инженерии, которую возглавляло несколько профессоров из самых разных областей. Они пытались объединить инженеров, математиков, биологов, психологов для работы над самыми разными междисциплинарными проектами, требующими инженерных разработок. Я работал под руководством Микко Самса, академического профессора, а это высшая научная степень в Финляндии, что-то вроде нашего академика. Я еще в учебниках читал о его работах и провел под его руководством почти четыре года. Это была огромная школа во всех смыслах. Я впервые попал в современный европейский университет и опубликовал там свою первую, а потом и вторую статью на английском языке. Я помню, как бесился поначалу профессор Самс, когда я давал ему первые версии своих статей, написанные очень «по-русски». Приходилось ломать привычные стереотипы научного письма — и это вполне окупилось, т.к. эти статьи очень активно цитируются до сих пор, поскольку рассказывают о наших необычных исследованиях мимики и языка. Там я научился современной постановке эксперимента, правилам формулирования гипотезы, открыл для себя горизонты когнитивных нейронаук. Я ведь попал в Хельсинки из России без большого международного опыта.

При этом русские и финны чем-то похожи. Наш преподаватель любил подчеркивать, что у финнов и русских есть свои очень похожие проблемы в написании статей. Это какая-то общая традиция, вероятно, еще с царских времен: русские и финны традиционно не очень конкретны, любят обширные, глобальные, космические какие-то задачи и выводы, что противоречит современной англосаксонской традиции. Например, современная американская статья почти немедленно начинается с очень конкретного исследовательского вопроса. Люди избегают космических выводов: просто решают конкретный вопрос, ответ на который предельно краток. Я помню, как пришлось буквально ломать себя, но это было очень полезно. Очень важно отметить, что я приехал, уже договорившись о том, что я буду читать студентам лекции на английском языке. И действительно, у меня сразу же появилась такая возможность, причем студенты на моих лекциях были необычные для меня, среди них было много инженеров, которым оказалась интересна биомедицина, технологии, а не только исследования мозга. И, надо сказать, я упорно настаивал на возможности преподавания, мне очень хотелось иметь преподавательский опыт. Я знал, что это создает мне определенную репутацию преподавателя, более того — это дополнительно оплачивалось, особенно если твои лекции пользовались популярностью. Мне очень хотелось преподавать — возможно, потому, что раньше я работал в академическом Институте мозга РАН и у меня не было возможности читать лекции студентам. Я получил-таки свой курс «Эмоции и коммуникации». Помню, как ночами и по выходным готовился к своим первым лекциям на английском языке — я полностью выучил их наизусть! У меня до сих пор лежит пачка всех написанных мною лекций. Во-первых, потому, что я сомневался в своем английском, во-вторых, страшно волновался, а в-третьих, у меня не было никакого опыта. Это был первый мой курс, и, как я теперь понимаю, это был провал, потому что я очень нервничал, никак не мог расслабиться, долдонил выученный текст. Но зато на второй год я уже получил настоящее удовольствие от происходящего — от лекций и дискуссий в аудитории — и замечательные отзывы от студентов. Уже тогда в Хельсинки вводилась система аттестации преподавателей студентами: они писали довольно подробные отзывы. Финны как раз переходили на международные рельсы: вводилось преподавание на английском, обязательный фидбэк от студентов и так далее. Это позволило на глазах сделать университет более международным по составу — и преподавательскому, и студенческому. В 2003-2004 годах, то есть около 15 лет назад, у них уже активно развивались программы интернет-образования. То есть велась трансляция лекций через интернет в другие университеты. Страна небольшая, но есть множество «полярных» университетов, из которых сложно добраться до столицы. И в Финляндии возникала большая программа: лекторы центральных университетов транслировали в провинцию свои лекции. Это было невероятно любопытно, ведь до тех пор я с этим никогда еще не сталкивался. Когда мой курс решили транслировать в другие университеты, то оказалось, что кроме студентов у меня даже был слушатель в тюрьме, поскольку финским заключенным можно заниматься самообразованием. И, что интересно, экзамен этот человек сдал успешно.

Я вернулся к интернет-образованию только сейчас в Высшей школе экономики, где мы создаем онлайн-курсы. Но в Финляндии я понял, что это возможно, эта технология неплохо работает. Финны в технологиях тогда шли впереди планеты всей: все было технологично, все компьютеризировано, Nokia была у всех на слуху. Надо сказать, что я там провел всего лишь четыре года, за это время там произошло множество всяких событий. Например, именно тогда мы с друзьями придумали наш первый проект с Россией — создали англоязычную магистерскую программу в Санкт-Петербургском университете. Позднее проекты стали возникать у нас и в Москве. Это был наш первый опыт совместных европейско-российских проектов, тогда начала складываться сеть из множества партнеров, с которыми мы до сих пор активно работаем. В Высшую школу экономики многие из участников тех событий приехали уже приглашенными профессорами. Это произошло гораздо позже, но начало этому было положено именно тогда в Хельсинки.

В нашей стране есть сайт neuroscience.ru, посвященный нейробиологии. Там вывешиваются свежие новости про нейробиологию, про мозг, там обмениваются статьями, там возникают активные чаты по нейробиологии. Я помню, как появилась идея этого сайта. Мы с моим знакомым Иваном Павловым — сейчас он работает в UCL, University College London, — лежали на лыжном склоне под Хельсинки, перемазанные снегом, и пытались научиться кататься на сноуборде.

Среди событий, произошедших в то время, когда я жил в Хельсинки, — принятие решения о смене научного направления. Там я изучал почти классическую нейробиологию, продолжая делать то, что начал в Петербурге. Было очень полезно научиться работать на новом уровне, и в целом я был доволен происходящим. Но однажды я припарковался у лаборатории и прислушался к радиоле в моем автомобиле. Тогда я продолжал стадиально учить английский язык и радио слушал на английском языке. Шла научно-популярная передача о новой области знаний, необычайно интересной, — нейробиологии принятия решений, которая называлась нейроэкономикой. Для нейробиолога удивительно слышать об экономике в контексте исследований мозга. Для меня было настоящим открытием, что экономика — это наука о принятии решений, обычно финансовых. Именно наука о принятии решений. Инвестировать или не инвестировать, купить или не купить. Оказалось, что, изучая механизмы принятия решений, экономисты долгое время не обсуждали свои теории ни с психологами, ни с нейробиологами, но внезапно, лет 10-15 назад, обнаружили взаимный интерес. Так возникла совершенно новая междисциплинарная область, где экономисты, биологи и психологи обсуждали, как все-таки принимаются решения, почему они часто не оптимальны и в какой степени наши решения объясняются принципами работы мозга. Оказалось, что я и мои нейробиологические знания интересны экономистам. Это был совершенный шок — я тут же залез в интернет в поисках любой информации о нейроэкономике. И, надо сказать, спустя короткое время друзья принесли мне объявление о работе уже в Голландии, где ищут людей в новенькую нейроэкономическую лабораторию. Забавно, но благодаря радиопередаче, услышанной в Хельсинки, я и поменял направление своей работы, а потом и перебрался в Голландию.

В Хельсинки же произошли важные «околонаучные» события, которые до сих пор продолжают влиять на мою научную судьбу. Там, например, я попал на чрезвычайно интересное мероприятие — Валленберговский семинар. Я не знаю, какова судьба этих семинаров, но тогда один из пожилых членов этой очень богатой шведской семьи интересовался нейробиологией. Ему было интересно получать самую свежую и важную информацию про исследования мозга. Поскольку он принадлежал к семье миллиардеров, то он попросту собирал лучших нейробиологов мира на личную маленькую конференцию. Ему хотелось послушать, что происходит сейчас на переднем крае науки, из первых уст. Любопытная ситуация: этот человек мог себе позволить пригласить любого ученого, нобелевского лауреата, но, видимо, чтобы разнообразить аудиторию, он приглашал и лучших студентов и аспирантов. Он сидел вместе со студентами и внимательно слушал звезд мировой науки. Вот такое милое увлечение миллиардера. Мне повезло посетить такой семинар как молодому ученому — и это стало абсолютным научным шоком. О некоторых направлениях науки, которые мы спустя годы запустили здесь, в Вышке, — например, технологии, связывающие мозг и компьютер (мозг-компьютер интерфейсы), — я узнал именно там. Я до сих пор показываю студентам видео исследований, о которых я узнал 15 лет назад там, на этом удивительном семинаре. Эти знания абсолютно не устарели. Тогда мне казалось — то, что я увидел, — это фантастика. Например, я увидел, как мозг обезьяны связан с компьютером и она напрямую из мозга управляла искусственной конечностью. Она кормила себя искусственным протезом — рукой, которая была связана с мозгом через компьютер. На моих глазах протез клал кусочки еды ей в рот по ее желанию. Редко в жизни бывают научные воспоминания о том, как ты испытал настоящее потрясение, — и это был именно такой случай. На Валленберговском семинаре я столкнулся со множеством подобных совершенно невероятных докладов, которые эмоционально заразили меня пониманием того факта, что наука — это невероятно здорово и очень интересно, что в нейробиологии происходит революция на стыке биологии и технологий. Я часто вспоминаю этот семинар — очень уютное эксклюзивное событие в стильном конференц-центре на одном из островков почти в центре Хельсинки. Молодому ученому важно столкнуться с мировой академической и интеллектуальной элитой, это меняет взгляды на возможное и на развитие науки.

В Хельсинки со мной произошло много подобных событий. С одной стороны, этот город стал для меня научной школой, а с другой стороны — местом, где завязалось большинство моих научных контактов. И до сих пор многие проекты в Вышке мы проводим совместно с финскими коллегами — маститыми профессорами, которые когда-то учили меня и моих друзей. Кстати, они к нам приезжают с неподдельным удовольствием. И это, надо сказать, делает им большую честь. Как я сейчас понимаю, наши финские коллеги на самом деле ценили русских студентов и аспирантов, и до сих пор видно, как они млеют, когда общаются с многими из своих выпускников. Мы, кстати, отвечаем взаимностью. Мы создали в Вышке некоторый аналог магистерской программы, во многом напоминающей финскую программу, на которой учились многие из наших друзей. Понятно, что многие из нас успели потом поработать в Голландии, в Англии, Германии и набрались самого разнообразного опыта. Но начинался научный путь в Хельсинки. Можно сказать, что именно там зародилась идея многого из того, что мы потом создавали в Москве.

Когда я приехал в Финляндию, у меня было смешанное ощущение: я был представителем питерской научной школы, у которой были и свои плюсы, и свои большие минусы. Советская когнитивная нейробиология развивалась довольно независимо, поэтому какое-то время было очень трудно коммуницировать: я долго не мог понять некоторые актуальные научные проблемы, некоторые базовые представления западной науки, которые у нас просто не преподавались. То есть пришлось перейти на другой научный язык, научиться понимать современную научную повестку. При том что у нас, ребят из России, было свое преимущество: энциклопедизм, более фундаментальное образование. Многие финны гораздо легче относятся к образованию: у них образование заточено на решение определенной проблемы. У нас же в Санкт-Петербургском университете при некоторой отсталости научных исследований уникальные профессора порой давали невероятно глубокую и системную информацию о принципах работы мозга, которую редко встретишь на рядовой лекции в обычном европейском университете.

Но в нашем образовании был и огромный минус — приходилось заново учиться современной научной проблематике, потому нужно было долго адаптироваться, прежде чем появлялась возможность генерировать новые актуальные идеи. Мир шагнул чуть дальше, чем мы были к тому готовы в момент приезда в Хельсинки. Но у меня было и некоторое дополнительное преимущество: я писал свою диссертацию в уникальном исследовательском центре. Я работал с Натальей Петровной Бехтеревой у нас в Петербурге, в Институте мозга человека. И надо сказать, что к 90-м годам ею был создан исследовательский центр с оборудованием, которого практически нигде в мире нельзя было найти, в одном месте, в одном здании. Обратившись лично к Михаилу Горбачеву, Наталье Петровне удалось купить позитронно-эмиссионный томограф (ПЭТ), которых тогда в мире были единицы. Плюс к этому центр были нашпигован персональными иностранными компьютерами, современным энцефалографическим оборудованием. Велись интересные исследования с пациентами, которым по медицинским показаниям в мозг вживлялись электроды. До сих пор это создает уникальную возможность: с их помощью «подсмотреть», что происходит внутри человеческого мозга. В те годы Институт мозга позволял комбинировать самые современные методы. Пика развития институт достиг, наверное, где-то в 90-91-м году — стал уникальным местом в мировом масштабе. Потом начался упадок. Но мне удалось застать момент, когда я в своей диссертации комбинировал позитронно-эмиссионную томографию, электроэнцефалографию и вживленные пациентам электроды. В тот момент в мире было редкостью, когда аспирант мог освоить такие методики. И в этом смысле я приехал в Финляндию методологически вполне подкованным. Я, может быть, и не знал, что в современной западной науке является горячей, модной темой, мне даже сложно было понять термины, которые мы в университете не проходили, но вот с точки зрения методологии я приехал подготовленным выше среднего европейского аспиранта. Поэтому у меня было двойственное чувство: с одной стороны, меня было трудно так уж сильно удивить новыми технологиями — я освоил неплохие технологии; с другой стороны, сам уровень постановки задачи, подход к эксперименту — он был другим.

Моим направлением занимались не только в Технологическом университете, где я работал, но еще и в старейшем классическом Университете Хельсинки; очень многие мои друзья работали как раз там. Возглавлял тогда направление когнитивной нейробиологии в Университете Хельсинки выдающийся профессор Ристо Наатанен. Сухопарый задумчивый профессор был в некотором роде поклонник старой российской научной школы, даже свое главное открытие он сделал под влиянием идей профессора МГУ Евгения Николаевича Соколова. Ристо Наатанен был такой человек — слава Богу, он и сейчас есть, он жив, — похожий на пожилого киношного профессора из старых фильмов. Ристо создал огромную научную школу международного масштаба: например, наш приглашенный профессор Юрий Штыров и куратор когнитивных исследований НИУ ВШЭ, получивший в прошлом году престижнейший мегагрант, является учеником Ристо Наатанена. Когда мне доводилось сталкиваться с Ристо на разных мероприятиях и когда он поднимал бокал, он всегда упоминал Юрия Штырова, которого очень ценил. Сейчас работающих в Москве учеников этой школы я знаю по крайней мере с десяток. В Хельсинкском университете существовала настоящая российская диаспора студентов и аспирантов, поддержавшая целое поколение российских психофизиологов.

Могу с уверенностью сказать, что Финляндия отличалась высочайшим уровнем исследований в моем научном направлении. Например, лаборатория магнитной энцефалографии под руководством Риты Хари, члена Национальной американской академии, задавала мировые стандарты исследований в когнитивной нейробиологии. Если вы откроете современные учебники по исследованиям мозга, то найдете там множество ссылок на профессоров, которые учили нас современной науке. На моих глазах делались огромные инвестиции и в другие направления: в молекулярную биологию, например. Как грибы росли новые центры, библиотеки. Это было что-то невероятное: просто на глазах росли и росли новые университетские кампусы. Традиционно сильными были все направления, связанные с IT-сектором, с технологиями; росла фармацевтическая индустрия. Это был особенно бурный для Финляндии технологический период, сейчас эта волна немного спала, но тогда каждая вторая статья в мировой прессе, обсуждая технологическую революцию, упоминала про секрет финского образования: что это за крохотная страна, которая покрыла весь мир телефонами и технологическими инновациями. Финляндия менялась на глазах: из удаленной северной окраины Европы она становилась все более международной, интегрированной в мировые технологические и научные сети. Очень много в мире говорят о блестящем школьном образовании в Финляндии. Проблемы образования обсуждались финнами за обедом или чашечкой кофе. К сожалению, детали изменений в системе образования меня тогда не слишком волновали, но коллеги бурно обсуждали возникающие в обществе любопытные конфликты. Правительство тогда озаботилось привлечением молодежи в школы и, чтобы сделать профессию учителя престижной, повышало зарплаты молодых сотрудников, что создавало напряжение в коллективах. Все бурно обсуждали происходящее, но в итоге качество образования улучшилось. В то время, когда я работал в Хельсинки, университеты росли на глазах. Была идея доставить образование в самые отдаленные части Финляндии, а страна хоть и маленькая по количеству населения, но довольно протяженная, в том числе далеко на север. Финны хотели создать дополнительные возможности, дополнительное образование для севера, поэтому делались большие вложения в северные университеты. Финансовые кризисы вносили свои корректировки и в процесс укрупнения университетов. Например, мой Технологический университет, как я уже говорил, объединили с бизнес-школой и школой искусств в единый новый Университет Аалто.

А теперь скажем несколько слов про сам город. Он считается не таким красивым, как Стокгольм или Копенгаген, но все не так просто. Русскоязычное научное сообщество в Хельсинки очень четко делилось на тех, кто приехал из Москвы, и тех, кто был из Питера и из Карелии. Москвичам в Хельсинки всегда неуютно и скучно. И пожалуй, соглашусь, что после ритмов Москвы в нем можно впасть в легкую депрессию. Впрочем, примерно так же чувствуют себя некоторые испанцы, попав в Москву. Я не помню ни одного москвича, который чувствовал бы себя комфортно в Хельсинки. Впрочем, многие финны тоже страдают — заводят специальные «полярные лампы», имитирующие дневной свет. Это будто бы помогает пережить темные зимние вечера. Я же родом из Петербурга, а он расположен очень близко от Хельсинки, и я честно могу сказать, что у меня таких проблем не было. Мало того, у питерца есть преимущество: он каждый уик-энд может возвращаться в Петербург. Москвичам же не хватало в Хельсинки драйва — слишком уж москвичу тут спокойно и сонно. Впрочем, именно такую атмосферу я и ценил в этом городе. Финляндия — очень безопасная страна, пожалуй, единственная страна, где тебе обязательно возвращают уроненный на улице кошелек с кредитными картами, забытый телефон. Честность здесь норма, и, когда мне что-то не возвращали, я искренне удивлялся. Такого уровня спокойствия и безопасности я нигде больше не встречал. Вместе с тем 15 лет назад меня потрясала компьютеризированность и эффективность финской бюрократии. Я помню, как, приехав в Финляндию, зарегистрировался в одной базе данных в полиции — и этого было достаточно для любых формальностей: вся информация о тебе доступна в любой точке страны. Тебя не просят распечатывать справки, ставить штампы, потому что все доступно в интернете. Когда я позднее переехал в Голландию, то был потрясен количеством бумаг, медлительностью и волокитой. В Хельсинки все делалось через несколько секунд, это был совершенно другой уровень информационных технологий. Припоминаю, что моя финская аспирантка, приехав ко мне в Голландию, впервые увидела бумажный автобусный билет. В ее детстве в провинциальном финском городке были только электронные билеты. Это совершенно другое сообщество в плане бытового комфорта. Я помню, как, будучи питерским аспирантом, ездил в Хельсинки в библиотеки: настолько было удобно сидеть в роскошных залах, вход в которые был свободный, и читать электронные журналы. Все было доступно, удобно организовано.

Хельсинки очарователен своей зеленью, дикими зайцами, бродящими по вечерам по городу. Даже вода в Хельсинки подается из специального чистейшего озера — как будто вы пьете из крана минералку. В каждом районе каток, в каждом соседнем доме найдется бассейн и сауна. Комфорт бытового уровня просто невероятный. Плюс, конечно, катание на лыжах. Хельсинки расположен на островах, зимой они замерзают, и практически в центре города проходят лыжные тропы, где вы можете прокатиться в свое удовольствие. Я мог и до своего университета, который находится в пригороде, при желании дойти на лыжах. Хельсинки — настоящий праздник для любителей беговых лыж. Конечно, город маленький, и все радости немного провинциальны, но в хорошем смысле этого слова. Они милые — мне всегда нравилось посещать праздники, выставки, рынки. В Хельсинки есть район Ханга — там финны довольно давно стали разводить азалии под открытым небом. Удивительно, но в Питере существует традиция весной идти в оранжерею и смотреть цветущие азалии: очереди выстраиваются. Меня мама всегда водила смотреть, как расцвели азалии в Ботаническом саду. А вот в Ханге финны умудрились засадить азалиями целый сосновый лес. Они прекрасно зимуют, и это фантастическое зрелище — цветущий сосновый лес. Мало того, кусты огромны — метра два с половиной — три. Здесь же аккуратно сделаны помосты, по которым можно ходить, паря в воздухе и наслаждаясь морем цветов. Это невероятно красиво. Это место нужно обязательно посетить! Хельсинки — рай для велосипедистов и для любителей роликовых коньков. Вся береговая линия Хельсинки извилиста и просто создана для того, чтобы кататься на роликах и на велосипедах, любуясь морем. Можете представить себе многие километры прекрасного вида на взморье. Вы мчитесь на роликовых коньках вдоль моря, и дышится там фантастически. После того как отцветает вишня — если вы знаете, где она растет, — появляются маленькие вишенки, и их можно поесть по дороге. Там я по-настоящему встал на роликовые коньки — намотал многие километры вдоль моря, останавливаясь, чтобы прихватить шарик мороженого. Надо сказать, что финское мороженое отменно! Поэтому стоит делать остановки, чтобы заполучить вафельный рожок с деликатесным десертом. Плюс в Хельсинки полно необычных интересных районов. Например, один из паромов, который уходит в Швецию, швартуется в индустриальном районе города. Все вокруг там было усыпано блестящими металлическими шарами разных размеров — и сейчас, по-моему, они сохранились: от небольших до гигантских. Ты въезжаешь в прямо-таки футуристический пейзаж — порт, превращенный в какой-то арт-объект. Тогда для меня это было в новинку. Надо сказать, финны с большим вниманием относятся к дизайну среды — скандинавская лаконичность осталась со мной навсегда.

К сожалению, я все реже приезжаю в Хельсинки. Недавно меня пригласили на летнюю школу выступить перед аспирантами. Это еще одна хорошая традиция: аспиранты сами приглашают к себе ученых выступить. Я обратил внимание, насколько быстро развивается центр Хельсинки — появляется много современных зданий. Особенно изменился район центральной железнодорожной станции. Раньше там полно было старых железнодорожных складов, теперь вокруг красивые стеклянные дома: Дом музыки, Центр печати и др. Приезжая, всегда иду на центральную площадь к белоснежному собору с бесконечным каскадом ступеней. Там часто проходят любопытные концерты, технологические шоу. Там удобно встречаться с друзьями, поговорить, поработать на компьютере, что-то обсудить. Там же внизу расположено одно из главных интеллектуальных кафе, культовое заведение, где встречаются местные министры, поэты и профессора. Интеллектуальная элита потягивает кофе, обсуждая последние новости. В городе полно традиционных туристических мест. Церковь в Скале. Она действительно выбита в скале и покрыта ажурным потолком. Вас туда обычно везут на туристическом автобусе, но особенно хорошо пойти в эту церковь на рождественский концерт. У финнов принято под Рождество петь. Я ведь не знал, что финские рождественские песни такие грустные. Поет публика, поет небольшой хор… Невероятная акустика и море эмоций!

Надо сказать, что финны трепетно относятся к музыке, у них прекрасно развито музыкальное образование. Они очень чтят Сибелиуса, а в музыкальную академию можно приходить практически с улицы и играть на музыкальных инструментах — классы доступны для всех. С тобой еще и позанимаются преподаватели, если ты хочешь. Музыкальный город.

Очень интересная у финнов современная архитектура. Царит настоящий культ Алвара Аалто. Он спроектировал главный книжный магазин — «Академическая книга», там даже интерьеры выполнены по его проекту. Мы всегда ходили в этот книжный магазин присматривать новые книги. Хельсинки ассоциируется у меня с новыми книгами, тем более когда ты рассматриваешь их в интерьерах Алвара Аалто.

Понятно, что встречаются и местные милые традиции. В Питере очень популярен шоколад Fazer. Это огромные плитки шоколада, коробки с конфетами с ликером и многое другое. Финны очень гордятся этим шоколадом и обожают кафе Fazer, которое находится в самом центре, на Алексантеринкату, где, кстати, продают очень вкусное мороженое и невероятные десерты. Обязательно посетите! В городе попадаются симпатичные закоулки. Например, гостиница «Торни», построенная в стиле модерн. Это такая высоченная башня — попадаете в 20-30-е годы: все, как во времена Эркюля Пуаро. Поднимитесь на крышу: там есть крошечный бар, где вам наливают глёги — это традиционный рождественский напиток, вариант глинтвейна с клюквенным соком. Оттуда открываются невероятные виды на Хельсинки и на море. Там вы забываете, что под вами гостиница, вы словно парите под небесами. Я всякий раз поднимаюсь на крышу, чтобы просто поглазеть на бесконечную череду крошечных островов, рассыпанных в Балтийском море. И вот, когда человек знает такие «потаенные» места, ему совершенно не скучно в Хельсинки. Для меня этот город, наряду с прочим, и традиция ходить на рыбный рынок по утрам, когда рыбаки привозят свежий улов, привычка покупать кровяную колбасу, которую привозят по четвергам из Тампере в универмаг «Стокманн». В Хельсинки довольно часто проходят очень любопытные выставки современного искусства. Я согласен, что, по сравнению с Москвой, там событий поменьше, там все тише, спокойнее. Финские психотерапевты даже рекомендуют по утрам ходить в кафе, чтобы, выпив чашечку кофе, посидеть, прочувствовать атмосферу города, помедитировать.

У финнов, кстати, бывают весьма неожиданные события. Например, Ваппу — праздник 1 Мая. Это день, когда все люди с высшим образованием высыпают на улицу. Традиция велит надевать в этот день шапочки-фуражки, которые когда-то получили на выпускном. Когда вы получаете диплом, вместе с ним вы получаете шапочку университета — это такая белая кепка с черным козырьком. У нас в таких фуражках когда-то ходили инженеры, теперь их увидишь разве что в старых фильмах. А здесь это такая студенческая шапочка, на которой иногда бывает кисточка, она чем-то наводит на воспоминания о нашем дореволюционном прошлом. На 1 Мая один из университетов Хельсинки должен водрузить эту шапочку на скульптуру, которая находится у рыночной площади в самом центре города. Это скульптура обнаженной девушки среди морских львов. Эту девушку нужно украсить шапочкой. Университеты изощряются, придумывая, как бы это сделать самым необычным образом. Все это превращается в очень большой преферанс. В тот момент, когда наконец шапочка водружается на голову обнаженной красотки, все присутствующие залпом открывают бутылки шампанского. Вокруг стреляют пробки, студенты надевают свои шапочки, и начинается день высшего образования. По улицам течет река шампанского. И этот праздник продолжается целые сутки — кругом развеселые подвыпившие финны. Это очень колоритная традиция, неожиданная для сдержанных финнов. Конечно, это никого не может оставить равнодушным.