Надежда Михайловна Лебедева:

Ярославль

Я хочу рассказать о своем родном городе Ярославле, в котором я родилась, в котором прошли мое детство и юность, в котором началась моя академическая жизнь. Этот город сыграл ключевую роль в развитии моей личности, в моем развитии как ученого и даже в выборе направления моей научной специализации. Очень сложно было мне тогда предположить, к чему все это меня приведет. Я попробую начать с самых ранних лет, потому что они сыграли важную роль в моей жизни.

Я выросла не в самом Ярославле, а в рабочем пригороде, практически на берегу Волги. Время тогда было безопасное, и дети были предоставлены сами себе. Мое детство прошло на Волге, я рано научилась плавать. И самый мой главный опыт преодоления себя, ощущение победы я пережила после того, как переплыла Волгу. Я была тогда девчонкой, училась в восьмом классе. И поспорила с мальчишками, что одна переплыву Волгу туда и обратно, а это около километра. Это была не очень спокойная река, в ту пору по ней скользили «Метеоры» и «Ракеты» на подводных крыльях, плыли баржи и большие туристические пароходы. И когда я в первый раз переплывала реку, с судов доносились возмущенные крики. Мое детство не было безопасным, зато оно было свободным. Оно давало мне возможность самоопределения и возможность самопреодоления. Я запомнила этот опыт, и дальше он мне сильно пригодился, потому что я всегда искала каких-то новых и сложных вызовов в жизни. В школе у меня произошло первое пробуждение научных интересов: я стала посещать два диаметрально противоположных кружка. С одной стороны, это был кружок театральный, а с другой — теоретической физики. Так уж получилось, что в нашей школе преподавал молодой физик-теоретик после МФТИ, который увлекался театром. Перед поступлением в аспирантуру он год проработал в школе — и как раз попал на наш класс. Именно благодаря ему у меня был интерес и к физике, и к театру. Это было уже в старших классах. В театральном кружке мы ставили классику, но не только. Тогда было всеобщее увлечение КВН, которое и нас не обошло стороной. Мы ставили всевозможные сценки для КВН. Я так увлеклась театром, что после окончания школы поехала поступать в театральное, в ЛГИТМиК в Санкт-Петербурге. Но туда я не прошла и вернулась в Ярославль. Мне очень хотелось стать актрисой, но я задумалась о том, что надо выбирать более реалистическую профессию и не пропускать год. А потому я все-таки поступила в местный педагогический вуз на физику на английском языке. Там я проучилась год и чуть не сдохла от тоски. Готовили из нас преподавателей для развивающихся африканских стран, с которыми мы тогда дружили. И выпускники действительно уезжали в такие страны: несколько выпусков уехало, а потом все это сошло на нет. В общем, я ушла из педвуза, стала искать себя — и как раз в это время в Ярославле открыли университет.

В нашем городе университета тогда не было, был старинный педвуз им. Ушинского, университет (ранее — Демидовский лицей) существовал до революции, и его возродили в 1970 году. Но фактически это был совершенно новый университет. Когда был первый набор, там создали факультет психологии. К тому времени мне уже было интересно разобраться в себе, в других людях и во всем, что с нами происходит в жизни. Так я оказалась в самом первом наборе в Ярославский университет, самом лучшем, как впоследствии выяснилось, практически легендарном. Мы каждые пять лет и сейчас собираемся, хотя народ разбросан по стране и по миру. Мои однокурсники живут и работают в самых разных странах: в Америке, в Европе, в Канаде, в Израиле. Они не каждый раз приезжают, но раз в 10 лет приезжают обязательно, а так они с нами на связи. Наши преподаватели до сих пор говорят, что такого курса им больше не удалось собрать ни разу, потому что тогда на наш психологический факультет пришли люди, очень интересовавшиеся тем, что делать со своей жизнью. Сейчас из нашего курса, наверное, 70% — специалисты с научной степенью: кандидаты и доктора наук. И во время обучения было очень много интересных инициатив: и создание на разных кафедрах студенческих кружков, и конкурсы. Я помню, мы победили в одном всесоюзном конкурсе на лучшую студенческую работу буквально на втором курсе. Обучение проходило достаточно напряженно и интересно. Но опять-таки это было советское время, об этом нельзя забывать: я поступила в 1970 году, в 1975-м я университет окончила. Тогда вся эта тягомотина марксистско-ленинская буквально душила нас, от этого нас всех воротило. И потому многие из нас ходили на единственный островок свободы, который существовал в то время в Ярославле. В педвузе был такой замечательный филолог — Жельвис, он вел такой негласный «клуб любителей запрещенной литературы» — мы так его называли. На самом деле он нас просто просвещал: мы там впервые прочитали стихи Пастернака из «Доктора Живаго», «Реквием», «Поэму без героя» Ахматовой, которые тогда не публиковались. Вся прогрессивная молодежь Ярославля ходила на эти его занятия. Собирались мы достаточно открыто, хотя в какой-то момент клуб прикрыли, как и следовало ожидать.

Что касается классической академической жизни — аспирантура, защита, преподавание, — все это меня в ту пору совершенно не интересовало. Мне казалось ужасно скучным, буквально тошнотворным заниматься этой марксистско-ленинской психологией. Я хотела заниматься наукой, но другой, «настоящей», свободной от идеологии наукой. И хотя я окончила университет хорошо — у меня была только одна четверка, и как раз по философии марксизма-ленинизма, — мне не дали красный диплом. Итак, это был новый университет, и ему, конечно, требовались преподаватели. Во-первых, приглашали преподавателей из Московского университета, профессоров с именем. Они приезжали, читали курсы лекций и уезжали — «вахтовики» своего рода. Параллельно стали приходить в штат молодые преподаватели из Москвы и Санкт-Петербурга. Что интересно, молодой тогда выпускник Ленинградского университета, сейчас академик и директор Института психологии РАН, начинал у нас в качестве преподавателя. Он читал нам лекции по дифференциальной психологии. Это Анатолий Лактионович Журавлев, лекции которого были очень популярны у студентов. Были и такие выдающиеся личности, как Владимир Дмитриевич Шадриков, который потом стал заместителем министра образования. Он тоже был у нас молодым преподавателем, причем в числе тех молодых преподавателей, которые пришли к нам из Ярославского педвуза. Это были молодые кандидаты наук, им к тому времени и 30 лет не было. Из физиков и математиков они переквалифицировались в психологов и преподавали нам экспериментальную психологию, которая была связана с приборами — в частности, измерявшими время реакции. Нам закупили необходимое лабораторное оборудование — правительство выделило на это деньги. Но все-таки, конечно, мы себя ощущали немножко обделенными по сравнению со студентами столичных вузов, потому что нам не читают такие преподаватели, которые читают им, — корифеи, авторы учебников, по которым мы учились. Каждую звезду, которая к нам приезжала, мы встречали с восторгом, с распахнутыми глазами. Например, Борис Федорович Ломов гремел тогда, он стал первым директором Института психологии РАН. Борис Герасимович Ананьев, выдающийся ленинградский психолог. Андрей Владимирович Брушлинский, который занимался мышлением, воображением и психологией творчества. Все это было очень любопытно. Звезды любили к нам приезжать, потому что у нас была благодарная аудитория. Но возможности взять кого-то в научные руководители и работать под его крылом у нас не было, к сожалению. И это был один из самых сложных моментов. Поэтому все мы хватались за тех молодых выпускников, которые приезжали к нам работать на полную ставку и учили нас. И вот их лекции были для нас светом в окошке.

Я начала с психофизиологии, практически все ступени прошла, но то, чем я занимаюсь сейчас, меня совсем не интересовало в студенческие годы. Я говорю о социальной психологии. У нас ее никто тогда не читал, мы только слышали, что есть такая отрасль психологии. Галина Михайловна Андреева к нам не приезжала, поэтому социальную психологию мы не знали совсем. Да и вообще эта наука была тогда слегка «придушена», как многие социальные науки: эмпирических исследований велось мало, теории применялись только одобренные сверху, поэтому социальная психология была в загоне. Существовало единственное направление, где нам можно было как-то работать, — это психология труда и эргономика. Я даже оканчивала университет по этой специализации и диплом свой делала на заводе, мы там проводили исследования. Я помню, женщины на часовом заводе собирали на каком-то конвейере какие-то мелкие детали. А мы замеряли у них остроту зрения, динамику падения этой остроты зрения, восстановление остроты зрения после перерывов. Все это требовалось для того, чтобы разработать оптимальный режим работы и отдыха. И у нас действительно что-то получилось. Когда мы этот график разработали, нас попросили выступить на заводе перед рабочими. Мы показали им графики и рассказали о том, как у них происходит падение и восстановление зрения. И это было очень здорово, была даже гордость за то, что ты полезен в этом мире, что ты действительно кому-то помог. Более того, наши разработки внедрили, а через год прислали к нам в университет бумагу, что результаты таких-то исследований были внедрены и вот теперь у нас работницы работают и отдыхают в таком-то режиме. Причем график, построенный в результате наших исследований, был довольно-таки сложным. Это оказалась моя первая серьезная профессиональная работа.

У нас еще действовал интересный способ распределения после окончания университета. Поскольку мне не хотелось оставаться в аспирантуре, я решила, что надо немножко поработать, посмотреть, что да как в жизни этой происходит. Потому что тогда, как мне казалось, оставались в аспирантуре такие карьеристы, которые шли по партийной линии, активно выслуживались перед начальством. Мне эта публика была не очень интересна. Я диссидент по жизни. В общем, перед окончанием университета мы поехали искать себе место работы. Формально, конечно, существовало распределение, но какому-то проценту выпускников разрешалось самим найти себе место работы. Если вы едете куда-то и привозите оттуда запрос, то вам могут пойти навстречу. У руководства еще не было достаточного количества мест, куда можно было пойти новоиспеченным психологам. Существовали отделы научной организации труда. А примерно за полгода мы получили список возможных мест распределения, где нас могут ждать, и поэтому мы ехали не наобум. Все эти места располагались вдоль Волги, поэтому мы поехали в Саратов, Ульяновск. В итоге меня лучше всего приняли на заводе в Ульяновске. Там мне пришлось заниматься другими вещами — социометрией, то есть отношениями в коллективе.

Почему-то в Ульяновске за социометрию уцепились всеми руками, так их это заинтересовало. Очевидно, там часто создавались конфликтные ситуации: в одном цехе постоянно менялись начальники, которых назначали сверху. Почему-то ни один не удерживался. Так вот я им и предлагаю: «Давайте проведем социометрию, посмотрим, кто у них там неформальный лидер». На заводе был отдел научной организации труда, там сидел очень хороший пожилой дядечка, который сказал: «Ну давай, давай, делай!» И когда я начала работать над этой проблемой, я нарисовала ему красивую картинку и показала неформального лидера, которого все выбирают. Причем выбирают по рабочим критериям, доверяют его суждениям и оценкам. Начальник сказал мне: «Я давно это подозревал, пошли к директору!» И вот он потащил меня к директору. Директор посмотрел на меня, такую еще совсем малявку неопытную, и сказал: «Ну не знаю, не знаю...» И я тоже не знаю, чем в итоге дело кончилось.

В какой-то момент в Ульяновске я сильно затосковала. Там была такая практика, что в конце каждого месяца наступал аврал, не хватало рабочих в цехах, и руководство снимало с работы ИТР и гнало в эти цеха. А я была молодым специалистом, и меня они не имели права снимать с рабочего места. Но мне же стыдно, что все идут в эти цеха работать, а я тут сижу. И я тоже вызывалась добровольцем. А цеха знаете какие? В них работали одни глухонемые. Это были штамповочные цеха, и грохот этой штамповки превышал 150 децибел. Я вату напихивала в уши, а кроме того, выходила из этого ада каждые полчаса. А потом я спать не могла, потому что в голове всю ночь стучало: бум, бум, бум... А тут и личная жизнь начала складываться, мой молодой человек за мной приехал, позвал замуж, и я уехала с ним в Москву, к большому сожалению моего начальника. Он надеялся развивать психологию труда на своем заводе.

Конечно, высшее образование в Ярославле имело давнюю историю. Там традиционно было сильное математическое направление. Например, нам преподавал высшую математику Владимир Шепселевич Бурд. Боже мой, какой это был великолепный человек и блестящий эрудит! Он тоже прививал нам любовь к поэзии. Мы приходили к нему сдавать экзамен, ничего не зная по математике, но стихи, непечатавшиеся и неизвестные широкому кругу, мы знали. Он ставил нам пятерки и отпускал с миром. Конечно, статистика и математика психологам нужны, но дело в том, что он объяснял ее как математик. Для своих исследований нам было достаточно иметь статистический пакет, но до конца понимать суть математических процедур, которые инкорпорированы в этот пакет, — это было для нас невозможно. Вообще, математический факультет высоко котировался.

Ярославль был и остается городом с мощной военной промышленностью. Естественно, там были и остаются хорошие технические вузы. Очень хороший медицинский институт был. Сейчас он, наверное, уже переименован в университет. Кстати, всю анатомическую и физиологическую часть у нас вели медики, и мы ходили учиться в их анатомичку. При этом у нас в этих предметах были перекосы: что-то мы знали лучше — на уровне медвуза, а что-то хуже.

Наш университет создавался во многом на энтузиазме молодых. А потому там была какая-то более активная жизнь, чем в старых, проверенных временем и более консервативных вузах. Атмосфера была замечательная, особенная — сообща созидаемого нового дела. Это была при-поднятая атмосфера, построенная на энтузиазме, на вовлеченности всех. Я до сих пор помню, как мы с увлечением вместе с Шадриковым сажали деревья на стрелке, где Которосль впадает в Волгу. И наши деревья прижились — сейчас там шумит целая роща. И много тому подобного, очень важного существовало для нас помимо науки. Я не знаю, как обстоят дела с этим у наших студентов. Сейчас такое индивидуалистичное время, а тогда мы больше были ориентированы на группу: все большой группой поднялись и пошли что-то делать вместе. Но это, может быть, дань времени.

И вот что особенно важным мне кажется применительно к Ярославлю. Когда ты живешь в городе, наполненном великолепными церквями XVII века, где есть прекрасный музей с потрясающей иконописью, портретная живопись с изображениями купцов и купчих XVII века в картинной галерее, — хороший вкус воспитывается самим этим городом. Эта красота, эта эстетическая насыщенность предопределили мое желание заниматься психологией разных культур. Я потом еще работала в Москве в Музее Востока — это тоже внесло свою лепту в формирование моих исследовательских интересов, но началось все именно с Ярославля. Потому что, когда ты растешь в такой невероятной красоте, она тебя стимулирует, все органы чувств как бы обострены. И тогда, и сейчас модно было в церквях и в картинных галереях устраивать музыкальные концерты, и мы на них ходили. Эти концерты устраиваются в одной или двух центральных церквях. Они как бы больше для туристов, но тем не менее это какая-то социализация культурного облика города. Она играет, на мой взгляд, большую роль, потому что, когда думаешь о наших спальных районах, становится очень жаль людей, там живущих.

Дом мой был как раз на окраине. У меня тетя жила в центре, я у нее оставалась ночевать, поскольку моя студенческая жизнь проходила в центре — университет был на набережной Волги. Поэтому можно сказать, что вся моя жизнь прошла в этих местах. Поскольку среди моих друзей много искусствоведов, историков-реставраторов, они очень четко определяют: Ярославль — это царство XVII века России. И архитектура XVII века, и живопись XVII века, и иконопись XVII века — Ярославль как бы застыл в этом времени, как муха в янтаре.

Что нужно смотреть в Ярославле? Конечно же, исторический культурный центр. Это Кремль, Спасо-Преображенский монастырь на берегу Которосли, так называемую стрелку на слиянии двух рек — теперь там прекрасный парк. И все это на набережной. Сейчас там выстроен новый храм — к своему стыду, я не помню, кому он посвящен. Это такой собор в древнерусском стиле, новодел. По своим линиям он достаточно совершенен, но немножко скучноват. Есть в его облике что-то искусственное. Вот все церкви старые — они с изюминкой. Временем ли это придается или изначально у храма был какой-то особый замысел, но каждая из старых церквей имеет свое лицо. А вот у новоделов — у многих из них изначально какой-то «глянец совершенства». Когда я говорю о XVII веке, я имею в виду церкви из красного кирпича, отделанные изразцами. Это типичный ярославский стиль. Вот, например, при въезде в центр города как раз такая церковь стоит. Там сейчас поставили памятник Ярославу Мудрому. Это о том, что касается ярославской старины. И конечно, в первую очередь нужно смотреть ярославский исторический центр вдоль Волги и Которосли.

Все, конечно, знают знаменитый Волковский театр. Я не была его большим фанатом, хотя ходила на его спектакли. Очень хорош ярославский симфонический оркестр. Там сейчас неплохое театральное училище, и те, кто не поступил в Москве или в Петербурге, приезжают поступать в Ярославское театральное училище. Сейчас мне трудно сказать, какая она, теперешняя культурная жизнь. Тогда мне все было интересно. Давно я там не была, сейчас не часто приезжаю — только на могилы к родителям и на встречи выпускников. Это очень для меня важно.

Если вернуться к тем определяющим чертам характера, которыми наградили меня детство и юность в Ярославле, то я думаю, что это стремление пойти своим независимым, новым и сложным путем. И обязательно — свобода. Вот когда делаю что-то очень и очень трудное, у меня до сих пор ощущение, что я Волгу переплываю. Как в детстве. Ты не чаешь, что доберешься до берега, но знаешь, что это нужно сделать. Эти упорство и уверенность в победе — корнями оттуда, из Ярославля...