Александр Николаевич Архангельский: Женева

Александр Николаевич Архангельский:

Женева

Началось все с того, что после университета я не попал в очную аспирантуру, и это означало, что теперь нужно было где-то работать. Но я был прикреплен к кафедре, что давало возможность сдавать кандидатский минимум, участвовать в заседаниях кафедры, но вот освобождения от работы такая форма подготовки диссертации не предполагала. Поэтому параллельно я работал: на детском радио, потом в журнале «Дружба народов». И тут началась перестройка, когда впервые появилась возможность сочетать работу филолога с работой журналиста: пошли так называемые «рукописи из стола», самиздат, републикации, подготовка текстов, и все охотились за книжками, не опубликованными при советской власти. И наконец в 1989 году «Новый мир» продавил последний цензурный барьер, после которого цензура обессмыслилась. Это был Солженицын, главы «Архипелага ГУЛАГ». И как только это произошло, мы решили напечатать книгу о Солженицыне, автором которой был Жорж Нива — известный французский славист, работавший в Женеве. Книжку эту перевел тоже очень важный для русской культуры человек — Симон Перецович Маркиш. И с ними обоими я списался и мгновенно получил согласие на публикацию книги. Так начались наши сначала заочное общение, а потом и очная дружба с Нива и со всем его кругом с кафедры славистики Женевского университета, возглавлял которую знаменитый Мишель Окутюрье. Работа шла в течение года: мы переписывались, обсуждали, у нас началась нормальная научная дружба. В 1991 году я поехал на первую в своей жизни стажировку в Германию, в Бременский университет. Узнав об этом, Нива пригласил меня прочитать лекцию в рамках женевских семинаров. Я приехал туда, прочитал и получил приглашение почитать там лекции на летний триместр, который продолжался с марта по июнь. Тематика этих лекций каждый год была разной, так как там нет систематических курсов, они все время меняются. Только сейчас там появилось какое-то подобие обзорно-академических систематических курсов. Системных курсов, кстати, не предполагает в Швейцарии не только вузовская система, но и школьная тоже. Потом я неоднократно приезжал в Женеву на конференции, несколько раз вел такие же триместры — в 1996 и 1998 годах. Там была плавающая ставка на один триместр, на которую приглашали специалистов из России и Украины.

Первую лекцию я прочел аспирантам и сотрудникам кафедры, а потом читал студентам. Причем там существовала довольно сложная система: я должен был читать лекции по-русски, потому что одновременно слушатели должны были осваивать и русскую устную речь. Но поскольку было ясно, что материал с голоса они не воспримут, после меня на протяжении еще одного часа все то же самое, что я говорил по-русски, проговаривала с ними по-французски ассистентка, которой я давал тексты лекций. У меня было два часа на лекцию. После этого у них была одна пара, когда они и читали текст для следующей лекции, и проговаривали непонятные элементы содержания предыдущей. Русский язык они знали довольно хорошо, но все-таки недостаточно. Теперь про мой курс у студентов. Проблема состояла в том, что каждый раз надо было читать новый курс, а я никогда не знал, что знает группа. Это оборотная сторона метода обучения, когда нет систематических курсов. С одной стороны, здесь есть колоссальные преимущества, но есть и недостатки, о которых надо было постоянно думать. Вот вы приходите в студенческую аудиторию. Один учитель увлекался историей русской революции, поэтому про русскую революцию студенты знают все. Одновременно он любил, допустим, Гейне, и они знают Гейне, но больше они не знают ничего. Совершенно непонятно, как при этом выстраивать общий контекст, какие вещи упоминать как очевидные, а что давать как материал, требующий углубления. Это все невероятно сложно. Но тем не менее курсы были разные. Один раз я читал курс о декабристах в истории и в литературе. Следующий курс назывался «Российская империя в истории и в литературе». Про то, как формировалась империя, как формировался имперский контекст и так далее. Был еще третий курс — я сейчас уже не помню темы. Но все они были на стыке истории и литературы — не давая исторического контекста, работать было невозможно.

И еще в Женеве существовал так называемый Русский кружок, который когда-то создал выдающийся предшественник Жоржа — Мишель Окутюрье. Там я тоже выступал. В 2016 году отмечалось пятидесятилетие Русского кружка, и там я выступал тоже. Это объединение русскоязычных людей, живущих в Женеве. Это эмигранты, сотрудники международных организаций, которые к тому времени там уже были, некоторые представители посольства, которые не боялись туда заходить. Туда приезжали и многие русские эмигранты, которые попадали во Францию, — Андрей Амальрик, Мария Васильевна Розанова, Виктор Некрасов — все они прошли через этот кружок. Да многие замечательные люди приезжали туда выступать: Ефим Григорьевич Эткинд, Владимир Сорокин, Александр Моисеевич Некрич, Михаил Яковлевич Геллер и другие. В основном деятельность кружка была посвящена литературе и истории. То есть в Женеве была академическая жизнь — это аспиранты и преподаватели, была учебная жизнь — это студенты, и была просветительская жизнь — это Русский кружок. И все это держалось тогда и во многом до сих пор держится на Жорже Нива, хотя он уже на пенсии.

Если говорить про Женевский университет, то по швейцарским меркам он крупный, один из двух самых крупных (самый большой находится в Цюрихе). Это старейший в стране университет, он создан в 1559 году Жаном Кальвином. Женевский университет, к счастью, имеет возможность приглашать людей из других стран — сегодня там работают лучшие русские математики, лауреаты Филдсовской премии. В университете образовалась замечательная русская библиотека. Окутюрье и Нива, два выдающихся слависта, собирали ее в советское и в постсоветское время. Там были все журналы, все газеты и пр. Если говорить об исследованиях, то это европейский франкоязычный университет, где, в отличие от американских университетов, нет ориентации на узкую специализацию. Здесь университет — это в большей степени место интеллектуальных бесед, общения, чем место, где вы изучаете узкий аспект какой-то темы. И поэтому часто возникали довольно забавные ситуации. Когда люди с американской выучкой со своими докладами на узкую тему приезжали в Женеву на конференции, то они вынуждены были разворачивать их в более широкий контекст, из-за чего испытывали большие сложности. Году примерно в 1992-м проводилась конференция «Москва и Киев на пути в Европу». Такую широкую тему в Америке трудно себе представить. И вот туда приехал американский, а сначала израильский аспирант Аминадав Дикман с нормальным докладом. Он нашел в архивах венок сонетов двадцатипятистепенного еврейского поэта конца ХIХ века про Крым. И вот он с увлечением рассказывает о конкретной, узкой, как и положено в Америке, находке. Но ему же надо поставить его случай в какой-то контекст. Поэтому он делает вывод, связанный с темой конференции, и начинает рассуждать, что этот венок сонетов опровергает мнение, что будто у евреев было презрение к Украине. Нет, все как раз наоборот! Смотрите, как влюбленно еврейский поэт пишет про Крым. На что ядовитый Симон Перецович Маркиш поднимает руку и говорит:

– Ами, дорогой, кто тебе сказал, что Крым в ХIХ веке был украинским?

Сейчас, пожалуй, нужно уже делать оговорку: Симон Перецович Маркиш вовсе не оспаривал территориальную целостность новой Украины; он просто указывал на то, что Крым в то время был татарским, а подданство его населения — российским. И эта коллизия понятна. Человек приехал и сделал нормальный американский доклад, но выводы-то надо было сделать широкие. При этом в Женевском университете каждый занимается тем, что ему интересно. Так, Жорж Нива занимался Солженицыным в широком культурфилософском смысле — в контексте русской культуры и истории ХХ века. И на базе этого его женевского курса выходила так, по-моему, до последнего тома и не дошедшая «История русской литературы». Вполне академическая, толстая, начинавшаяся, как и положено, со «Слова о законе и благодати» и долженствующая продолжаться до дня сегодняшнего, по томам, эпохам и периодам. Там томов десять вышло, наверное. Такой широкий охват. Внутри этого предельно широкого охвата специалист должен быть универсальным. Он занимается Россией в целом, он занимается русской культурой в целом и детализирует только то, что ему интересно в данный момент. Есть и другая традиция. В ней работал ученик Нива — Жан-Филипп Жаккар, который потом возглавил кафедру. Он занимался только любимыми обэриутами и остается одним из главных специалистов в мире по обэриутам. Но, опять же, поскольку оставалась в силе все-таки универсалистская установка, он вынужден был постоянно делать доклады, например, про Пушкина, про «Руслана и Людмилу». Ему было тяжело, но так как он вовремя сообразил, что на самом деле это непристойная поэма о прерванном половом акте, то он легко смог это связать со своими обэриутскими преференциями. Там был человек, который писал про Малларме, и еще много кто был. В общем, кто во что горазд. Если говорить о том, что давала такая широкая специализация, то если у вас есть швейцарский паспорт и русский язык, если вы понимаете, как устроена русская культура, от высокой до бытовой, если вы знаете, на каком языке разговаривать с клиентами, то место в одном из швейцарских банков в 1990-е годы вам было обеспечено. Сейчас, конечно, все стало сложнее, но тогда это была кафедра, которая давала специализацию, востребованную на рынке. Человек с таким широким кругозором мог разговаривать с русскими клиентами на понятном им языке. Сложнее оказывалось тем, кто был заинтересован в академическом направлении: этот выбор был связан с огромными рисками и готовностью ехать туда, куда судьба занесет. Как правило, ехали искать работу в Америке. В Швейцарии, в Европе нет рынка для славистов — он был, пока шла холодная война. Был еще очень недолгий бум в перестройку, а потом наступил всеобщий спад. Поэтому такие программы начали повсеместно закрывать.

Я активно сотрудничал с Женевским университетом в 90-е годы, потом плавающая ставка была закрыта, а вместо нее открыли постоянную. Ее сначала занял известный историк и переводчик Владимир Берелович (кстати, он переводил мою книгу об Александре Первом для Fayard), а после него — моя подруга, которая еще успела послушать мои лекции, — Коринн Амашер. И сейчас она работает в Европейском институте при Женевском университете: ведет тему России, Украины, Польши. Ездить в Женеву я стал гораздо реже. Но дружба важнее, чем частое присутствие. Все контакты сохраняются, и мы постоянно взаимодействуем с Коринн, с Жоржем, с Жаном-Филиппом, с Русским кружком.

Первое, с чем я столкнулся в Женеве в 92-м году, — это: а) по газонам можно ходить; б) студент может набирать себе курсы по своему усмотрению.

Когда после долгого перерыва я вернулся в Женеву, то не совсем ее узнал. Потому что в начале 90-х я попал в ту классическую старую Женеву, где очень мало что строится, где все на века, где ничего не меняется. Жил я на вилле Рокфеллера, поскольку Рокфеллер подарил ее университету. И некоторые приглашенные профессора жили там, снимая комнаты на большой вилле. В частности, Андрей Анатольевич Зализняк там же жил. И все, кто приезжал, кому Жорж Нива пробивал место. Вот выходишь из виллы — это нормальная классическая серая большая вилла, — а рядом видишь каменную скамеечку с табличкой, где написано, что на этой самой скамейке Шатобриан познакомился с мадам Рекамье. Вокруг огромное ухоженное пространство, нечто среднее между полем, аллеей и садом. И это все было внутри университетской территории. Ты гулял по этим замечательным местам, потом мимо ооновских зданий спускался к озеру — и вдоль озера мог фланировать сколько тебе заблагорассудится, потому что там специально проложены дорожки и все как положено — английский газон и прочее. Вот жил я на этой вилле, гулял по этим роскошным просторам. Потом, спустя годы, заявился туда в надежде увидеть те же просторы — и... ничего подобного. Все застроено. Парк полузаброшен — наверное, денег на него не выделяют, а вдоль и вокруг все застроено новыми, новыми, новыми домами. Женева начала строиться.

Когда в 1992 году я, советский человек, впервые там оказался, то первое, c чем столкнулся, меня поразило. Первое, с чем я столкнулся в 92-м году, — это: а) по газонам можно ходить; б) студент может набирать себе курсы по своему усмотрению. Еще я впервые познакомился с этим прототипом liberal arts: студент может оканчивать университет по кафедре славистики, но одновременно выбирать музыку и спорт. Если я правильно помню, там было три специалитета — один основной и два дополнительных, по которым студент мог получать квалификацию. И при этом, опять же, был шок, потому что два года они учились без экзаменов. Принимали всех, а образование тогда было бесплатным! При мне уже ввели плату — 500 швейцарских франков за триместр, но начались студенческие волнения, потому что это воспринималось как оскорбление. Понятно, что «берут всех» — это все-таки не совсем точно, существовала какая-то тестовая система, надо было набрать определенное число баллов на экзаменах. Брали всех, имеющих формальные основания быть зачисленными. Если в течение двух первых лет обучения нет экзаменов, то текущий контроль, конечно, есть — это зачеты, но вот наших экзаменов с билетами, с подготовкой, с комиссией — этого нет. Еще меня поразило, что меня предупредили: нельзя беседовать со студентами противоположного пола при закрытой двери, пальто не подавать, с девушками не шутить. Шутить в принципе можно, но лучше знать правила, что считается сексизмом, а что нет, а поскольку я их не знал, то старался держать себя в руках.

Если говорить о самой Женеве, то туда не надо приезжать в туристическую поездку. Там надо пожить, только тогда город тебе откроется. Та Женева, в которую я приехал, — это был город довольно закрытый, в отличие от Лозанны или даже Цюриха. Ни один из моих знакомых, у кого я был дома в гостях, не был женевцем: женевцы почти никогда никого в гости не приглашают. Однажды, уже спустя несколько лет, я попал в дом к одной русской даме, вышедшей замуж за классического женевца, но она меня приглашала в дом, только когда его дома не было. Женевцы живут очень закрыто, очень. Все мои друзья — из Лозанны или из других мест. Нива — из Франции: он живет на той стороне озера, в деревне в горах. И только если ты попадаешь с черного хода, ты начинаешь видеть эту самую нетуристическую Женеву. Она вся на краях. Ну что центр? Здесь все как положено: гора, на горе собор, у собора музей — видели мы все это миллион раз. Трамваи прорезают город насквозь. Очень удобно, кстати, было ездить до границы, а там пешком ее переходить нелегально, поскольку Швейцария довольно поздно вступила в Шенген. Но город с краев, там, где район ооновских организаций, очень красивый. Это один из самых зеленых городов мира. Там кладбище, на котором похоронены очень многие достойнейшие люди. С другой стороны озера те места, где Де Голль вел переговоры об освобождении Алжира. Надо знать, где ты ступаешь. И поскольку я тогда занимался русской литературой ХIХ века, я считывал многое по рисункам Жуковского, которые очень хорошо помнил. Еще раз повторю: к моменту, когда я приехал туда, окраина Женевы мало изменилась сравнительно с XIX — началом XX века. Сейчас она застроена новыми домами. Понятно, что это неизбежно, но мне повезло — я застал там немного другую жизнь.

Главная проблема туристов в том, что женевцы не только абсолютно закрыты, но и на выходные из города, как правило, уезжают. И поэтому, если ты едешь в Женеву только в центр и только в выходные, что ты видишь? Ты видишь разноплеменные толпы приезжих, которые фланируют вдоль озера, на самом деле не Женевского. Нет же Женевского озера, есть Lac Leman. Женевцев вы там не найдете. Но если у вас есть возможность и вы знаете, где тусуются женевские студенты в будни, то вы увидите совсем другой город — живой, веселый, раскрепощенный, вольный. Тусуются они как раз у Lac Leman. Но только не вдоль перил, а там есть целый ряд маленьких университетских вилл, которые прикрыты кронами деревьев. Просто заходишь за угол, а там тусуются студенты, у них там семинар идет.

В Женеве замечательный, роскошный ботанический сад, он тоже расположен ближе к району ооновских институций. Музеи, опять же, неочевидные для многих. Например, все знают Женевскую картинную галерею. Ну картинная галерея и картинная галерея — ничего особенного. В Базеле гораздо лучше, если говорить про Швейцарию, в Цюрихе примерно такая же. Но там лучший в Европе, а может быть, и в мире Музей книги, который построен на противоположной стороне озера. Он как построен? Он врыт в землю, внутрь, вглубь. Это музей, где вы спускаетесь, а не ходите по зданию. И луч света падает в центр через стеклянный столб — в место, где хранится гуттенберговская Библия. И это частный музей. Был такой крупный инженер, который всю жизнь собирал книги. И собирал их правильно. Это уже ХХ век. Потом был создан фонд Бодмер, который и построил этот музей, уводящий вниз. И там проходят постоянные книжные выставки одна другой лучше, в том числе и русские, между прочим. Выставляются рукописи из Пушкинского музея и из многих других мест. Там умеют представлять рукописи, а с моей точки зрения, рукописи — эстетический объект, они безумно красивы. Когда ты видишь, как писатель заполняет страницу, рисует на полях — стрелочки, перечеркивания... Почерки в ХIХ-ХХ веках все-таки были не те, что ныне, — это мелкая моторика, возведенная в эстетическую степень.

В старом городе там есть публичная библиотека, в которую тебя должен кто-то привести, потому что это частная публичная библиотека. Она не принадлежит кому-то одному, она принадлежит обществу, члены которого обладают правом ее посещения. Это тоже такая вилла. Ну вилла и вилла. Вот ты в нее входишь, и там можно сидеть, читать, можно заказывать книги из читальных залов. И там встречаются невероятные находки. Ну, например, какой-то идиот порекомендовал Владимира Ильича Ленина в члены читательского сообщества. И Владимир Ильич, не будучи дураком, взял и заказал книжки и исчеркал их своими замечательными остроумными заметками, которые мы когда-то изучали, читая его «Философские тетради»: «Жучка есть собака, Иван есть человек», nota bene и прочее. Но зато теперь можно делать открытия. В начале нулевых нашли исчерканные Владимиром Ильичом книжки. Теперь они представляют собой невероятную ценность, поскольку там пометки самого Ильича. Есть более серьезные истории. Изучая картотеку, выяснили, что в один и тот же день перед Первой мировой войной в библиотеке за соседними столами сидели и читали книги Владимир Ильич Ленин и Муссолини — он был тогда марксистом, леваком. Представляете, какой сюжет! Вот сидят два человека — Ленин и Муссолини, которые друг друга не знают. И вот, когда ты про это узнаешь, ты по-другому смотришь на эти просторные, вроде бы обычные, без украшений, читальные залы. Город серьезно воспринял уроки Кальвина: там с изображениями внутри помещений по-прежнему плохо. Там аскеза, то есть нет никаких украшательских штучек, лепнины, зеркал. Камин, стена, кровать, книжный шкаф — больше ничего. Это нормально для Женевы.

Или другая история. Сейчас уже нет таблички, а когда я в первый раз приехал, она еще была. Было кафе «Ландоль» рядом с той частью университета, где находится славистика. И в этом кафе «Ландоль» Владимир Ильич Ленин был постоянным посетителем, завсегдатаем. Сейчас уже кафе закрылось, а тогда оно еще работало. Ну и так далее, миллион такого рода историй.

Обязательно надо ехать в окрестности Женевы. Там есть русская церковь, тоже в той части, где Музей книги. Ну церковь как церковь, в стиле Александра III, как большинство посольских церквей конца ХIХ века. Но там заочно отпевали — и Солженицын был на этом отпевании — Томашевскую, ту самую, которая под псевдонимом «Д» написала книгу «Стремя “Тихого Дона”». Это была первая книга о том, что «Тихий Дон» украден у Крюкова. (Я никаких суждений не высказываю, я не специалист.) И ты это знаешь. И ты смотришь тогда совершенно иными глазами, но кто-то должен тебя через все это провести.

Магазинчики, которых сейчас уже нет... Там были замечательные музыкальные магазинчики, но они все спрятаны. Там же, в старом городе, недаром есть зона «гусиная тропа», прямо в стене, чтобы ты резко спускался вниз, не обходя по спирали весь старый город. И таких гусиных троп узеньких там сотни. И опять же, надо бывать там в нехорошее время года. Почему, например, Достоевский говорил, что женевский климат убил его дочь? Потому что, если вы бываете там в декабре — в начале января, тогда две недели, без перерыва, через город летит тонкий ледяной ветер. Как проволока. Он попадает вам в уши, в нос, в рот, протягивается через вас и летит дальше. Он называется биз. Это ветер, дующий от озера в течение двух недель без перерыва и вынимающий душу. Я попал и запомнил навсегда. И это, с одной стороны, ужасно. Но, с другой стороны, в это время ты можешь увидеть то, чего никогда не видел. Если внезапно ударяет мороз, то волны Женевского озера замерзают на лету. Они выплескиваются на деревья, на скамейки, на фонари... и замерзают. И эти волны набегают одна за другой. Город около этой части Женевского озера превращается в такую опасную ледяную пещеру. Вы видите остекленевшую набережную, покрытую льдом, как стеклом. Это красиво и страшно в одно и то же время.

И опять же рядышком у вас Франция, она совсем другая. Вы доезжаете 12-м трамваем до границы и понимаете, что до этого вы были в царстве чистоты. При том что Франция не самая грязная страна на свете! В Женеве особая чистота. Но при этом в Женеве есть такая вольница. Вот чем жестче внешний мир, тем неформальней внутренний. Не знаю, как во французских университетах — я там не преподавал, только в конференциях участвовал, но в женевском, если ты преподаешь, у тебя есть ключ от библиотеки. И ты можешь ночью, когда тебе удобно, сесть на велосипед и приехать в библиотеку. Отпереть ее, запереться изнутри и сесть работать всю ночь в этой самой библиотеке.

В общем, желательно найти себе проводника, чтобы действительно увидеть этот город. А если у вас нет Вергилия, то перед вами предстанет безумно красивый Lac Leman — правда, в районе Монтрё и даже Лозанны этот вид более красив. Фонтан бессмысленный 140-метровый, который есть на всех открытках. Зато там система мостов особенная. Надо знать, что нужно идти не по тому мосту, по которому все едут, а пройти чуть дальше — и тогда вы увидите разную воду этого озера. Она серая, асфальтовая на самом озере, а если вы проходите чуть-чуть вправо и переходите другой мост, становится зеленой и гладкой, потому что там спуск и вода медленно течет, а потом она опять темнеет. Короче, вы перешли на противоположную сторону, и если вам не нужны роскошные магазины, то вы идете сразу вверх. Поднимаетесь к собору, проходите собор и спускаетесь от него к университету мимо Стены Реформации. А дальше университет, пройдя сквозь который ты попадаешь в зону, где театр Carouge — там уже более вольная студенческая часть. Есть часть, связанная с ООН, есть чудовищная вокзальная — ну это как везде, с публичными домами, с ужасными тетками, которые там бродят в тоске, ожидая клиентов. Ну что еще? Музей. Как туристический объект Женева малоинтересна. В ней надо жить.

Если говорить про университет, то это вообще другой тип образования. Кроме того, оно лучше, чем во Франции, оно заточено все-таки на лидеров, оно не усредняющее. Во всяком случае, оно было таким в 1990-е, сейчас я не знаю. При этом, поскольку там нет охраны на входе, очень полезно бывает пройтись по студенческим аудиториям, в старом здании, в новом, посмотреть, как читают лекции в гигантских аудиториях. Гигантских! Читают с микрофонами, с усилителями.

Когда я там был, только-только начали появляться первые русские студенты. Сейчас, говорят, их много. Они весьма патриотично настроены — живут в Женеве и объясняют своим преподавателям, что те ничего в России не понимают, что у России свой путь. В то время, когда я там плотно работал, невозможно было представить, что российские студенты будут гонять на «Ламборгини», как это случилось сравнительно недавно. Раньше это было невозможно. Возможно было другое. Ты приезжаешь в ту Женеву, в дом к кому-нибудь из русских эмигрантов второй волны, а там каждый день, каждый вечер к ним спускается лиса, они ее кормят. И ты ее кормишь, и ты с ней общаешься. Вот этих времен для нас, боюсь, уже не будет. И хотя лисы никуда не делись, но люди там живут другие. Не наши знакомые. Там, где живут наши знакомые, лисы тоже живут.