Сергей Александрович Медведев:

Прага

Я учился на отделении международной журналистики в МГУ, и одна из прелестей этого обучения заключалась в том, что в течение четырех лет мы учили язык одной из «братских стран», как это тогда называлось, и на пятом курсе ехали в страну изучаемого языка. Можно было выбрать венгерский, немецкий (и поехать в ГДР), корейский даже (и поехать в Северную Корею!) — а я выбрал чешский. Не знаю почему, но что-то екнуло в сердце при слове «Прага». И на протяжении нескольких лет я глубоко изучал язык под руководством чешских и российских преподавателей и в сентябре 1987 года отправился в Прагу и провел там полный учебный год, с сентября по май, на факультете журналистики в Карловом университете.

Когда разговор заходит об академической жизни в Праге, кажется, что речь должна идти о старом университете, о каких-то университетских традициях. Но ничего такого тогда не было. В СССР уже шла перестройка, а в придушенной «доктриной Брежнева» Восточной Европе царил абсолютный застой. И факультет журналистики Карлова университета был зашоренным идеологическим факультетом. Учился я там чисто формально, писал диплом по так называемым «событиям 1948 года», когда от народной демократии Чехословакия при помощи Советского Союза перешла к коммунистической диктатуре. А я в тот момент готовился к поступлению в аспирантуру философского факультета МГУ (куда в итоге так и не пошел) и много недель провел в знаменитой Славянской библиотеке, одной из лучших пражских библиотек. Там я обнаружил множество книг по русской философии, которые в СССР в то время было невозможно достать; в том числе из домашних библиотек русских эмигрантов, уехавших в Прагу в 1920-30-е годы, с их личными экслибрисами. Там я прочел Розанова, Бердяева, Флоренского — все то, что в Советском Союзе еще было закрыто в спецхране.

Этим моя академическая жизнь исчерпывалась. Но колоссальным образовательным опытом стала для меня сама Прага как концентрированный образ европейской культуры. Наверное, лучше всего этот город описан Миланом Кундерой в «Невыносимой легкости бытия». Прага времен застоя, Прага времен распада Империи. Зачарованный, заколдованный, выморочный город, в котором веяло то ли Кафкой, то ли Майринком; город, где за углом Еврейского квартала мог появиться Голем. Затянутый туманом, распадающийся на глазах — с домов осыпалась штукатура. В большей части старого города отсутствовало центральное отопление, поэтому пахло углем, как на железнодорожном вокзале. Город, напитанный мифами, музыкой, литературой, находящийся на излете полувековой социалистической эпохи. Это был мой первый выезд за рубеж, и все это произвело на меня сильное впечатление. Впоследствии я бывал в Праге еще не раз, и всякий раз это был уже другой город. Я поездил по Европе, повидал много «игрушечных» городов, и сама Прага стала теперь туристическим, пряничным городом. Но это и сейчас одно из лучших мест на земле.

В тот приезд я глубоко втянулся в жизнь города. У меня появилось много друзей и интересов, а стипендии, которую выдавали в советском посольстве, не хватало, особенно на покупку книг: за рубежом тогда были магазины советской книги, где продавались самые дефицитные издания, например «Мифы народов мира». Поэтому я подрабатывал и перепробовал много всяких занятий. Сначала я работал в типографии на Вацлавской площади, но советские студенты меня благополучно заложили, настучали в посольство, потому что подрабатывать было нельзя. После этого все мои работы были полулегальные. Я мыл трамваи в трамвайном депо Михле, убирал вагоны дальнего следования в железнодорожном депо Нусле, подметал улицы. В отдельные дни в пять утра я шел на биржу труда, получал наряд и шел работать. А в другие дни работал по ночам в депо, где вместе с командой каких-то темных личностей нас запирали на 10-часовые смены: забирали наши паспорта, закрывали нас, и мы работали. И потом, в пять утра, когда еще не ходил транспорт, я возвращался к себе в общежитие по абсолютно пустому Карлову мосту — это невозможно себе представить сегодня. Карлов мост — это одна из главных туристических достопримечательностей мира, он запружен 24 часа в сутки, а тогда я мог там оказаться совершенно один какой-нибудь февральской ночью, наедине со статуями, и от реки поднимался туман. И еще я подметал улицы Праги, в частности дорогу из аэропорта Рузине, когда туда прилетал Горбачев говорить свою речь об общеевропейском доме. По иронии судьбы не прошло и года, как я уже писал речи тому же Горбачеву. Вернувшись в Москву, я поступил на работу в Институт Европы, где мы плотно работали с помощниками Горбачева, и я писал массу записок и заготовок для речей. Тогда, в конце 1980-х — начале 1990-х, власть была более гибкой, открытой для диалога, для экспертизы, и поэтому такое могло оказаться возможным — из дворников в спичрайтеры.

Важным открытием стали для меня барочные церкви. Каждое воскресенье я ходил слушать мессы Гайдна в храм Святого Якуба в центре Праги. И еще по выходным мы с чешскими друзьями ездили в окрестные замки, от Карлштейна до Бенешова и Конопиште. Или в знаменитые пивоварни, как, например, в Вельке Поповице, где варят знаменитого «Козла». В общем, это был очень цельный, мощный опыт, и я благодарен МГУ, который меня туда отправил.

Географически у города два четких ядра — Старый город и Мала Страна, которые находятся на разных берегах Влтавы. Их соединяет несколько мостов, основной пешеходный — Карлов мост. При посещении Праги нужно в первую очередь обойти Старый город и Староместскую площадь. Она сегодня уже как наш Арбат — слишком попсовая: там все эти художники, жонглеры, — но все равно нельзя пройти мимо. Дальше в сторону идет Еврейский квартал, где находится старое еврейское кладбище. Затем уже можно идти на другую сторону, на Малу страну. Мне она гораздо ближе, чем Старое Место. Она тоже туристическая, но она, что ли, более пражская. Мала Страна вся расположена на склоне Вышеградского холма. В самом низу, у подножия, протекает маленькая речка Чертовка, на которой стоят аккуратные маленькие домики с мельницами. И дальше по старой замковой лестнице нужно подняться к Пражскому Граду. Пражский Град — это один из крупнейших в мире ансамблей готической архитектуры. Там находится храм Святого Вита, который не достроен до сих пор. Тысячу лет строят и все никак не достроят. За ним проходит старинная Злата улочка алхимиков с крошечными домиками. Вообще же Пражский Град — очень открытое место. Там находится резиденция чешского президента, и любой может подходить, смотреть. Эта открытость, доступность власти впечатляет. Чехи не слишком серьезно к себе относятся — к себе, к собственной власти, к чему-либо вообще. Это швейковское начало в них очень сильное, Гашек это хорошо отразил. А еще выше от Малой Страны мое любимейшее место — Страговский холм. К нему ведут тихие улицы. Например, Нерудова улица, у которой по одну сторону обрыв в сторону Праги, а по другую — дома. С холма открывается один из самых красивых видов в мире — вид на Прагу, Влтаву, мосты. Можно взять туда с собой бутылку моравского белого вина, например «Мюллер-Тургау», и вместе с друзьями выпить ее, сидя на этом холме. Это очень пражское занятие.

В Праге хорошо проводить тематические экскурсии. Мне интересна русская Прага — Прага русской эмиграции, с Аверченко и Цветаевой, с приездами Бунина, Ходасевича; еврейская Прага, Прага Моцарта... Моцарт очень любил Прагу. Там была сыграна премьера «Дона Жуана», которого он для Праги и писал. «Амадей» Милоша Формана снимался в Праге, а не в Вене. В Праге силен австро-венгерский дух, так что можно говорить еще о габсбургской Праге. Блестящая империя. Наверное, самая музыкальная империя, что была на свете, — танцующая, вальсирующая и относительно мирная. Конечно, как и в любой империи, там тоже шло подавление малых народов, но, в сравнении с другими империями, Австро-Венгрия все-таки меньше дров наломала.

Сами чехи практически не меняются. Они открытые и добродушные. Они пережили период социализма как бы зажмурившись, не заметив его. Конечно, у них была своя компартия, свои политические процессы, свои стукачи. Но население в массе своей оставалось швейковским, благодушным, сосредоточенным на своих частных делах. И в то же время чехи очень педантичны и по-немецки исполнительны: если они сказали, то сделают. Для меня они такие славянские немцы, хотя чехам такое сравнение, наверное, не понравилось бы. Тем не менее, после того как чехи потерпели поражение в битве с баварцами при Белой горе в 1623 году, чешская культура формировалась под сильным влиянием немецкой культуры. Собственно, литературным языком Чехии стал немецкий. Кафка писал на немецком, Майринк на немецком. Чешский национальный ренессанс начинается только с XIX века, когда Ян Неруда пишет свои «Малостранские рассказы». Но в целом немецкое влияние сильно. И русскому забавно наблюдать, как славянский язык присваивает немецкие формы, стремясь одновременно избавиться от диктата немецкого языка через повсеместный поиск национальных корней. Например, «бутерброд» по-чешски «обложенный хлебичек» — калька с немецкого belegte Brötchen. «Прогулка» по-немецки Ausflug, а по-чешски «вылетка» — тоже калька. А старая пражанка даже может сказать: «Я совершила сегодня прекрасный аусфлюг».

В Праге гаргантюанская культура потребления пива. Я, наверное, уже никогда в жизни не выпью столько пива, сколько выпил в Праге, потому что там оно пьется, как вода. Там совершенно нормально пойти посидеть с друзьями и за один вечер выпить 5-6 пол-литровых кружек. Причем пьется оно определенным способом, особенно если это Plzeňský Prazdroj — дорогое, качественное пиво, которое пьют по большим праздникам. У «Праздроя» должна быть такая плотная пена, чтобы она могла удерживать монету в одну крону: кладешь монету на пену — и она не тонет. Соответственно, пена оставляет кольца на внутренних стенках кружки. И нужно пить так, чтобы оставалось шесть колец, — тогда не сильно пьянеешь.

Из пражских ресторанов можно посетить знаменитую «У Калиха» («У чаши»), описанную в «Швейке», «У двоу кочек» («У двух кошек»), но я бы пошел в обычную пражскую «господу», пивную, не обязательно в центре, а где-нибудь в районе «Прага-5», в Смихове — неважно. Просто пойти, сесть с местными, выпить пива, взять классическое чешское вепро-зело-кнедло — это свинина, тушеная капуста и кнедлик. Кнедлики бывают двух видов: «брамборовый» — из картофельной муки и «хоусковый» — из сдобной муки. Я предпочитаю хоусковый кнедлик, потому что наелся картофельной муки на всю жизнь, когда в голодном 91-м ее поставляли нам в Советский Союз в качестве гуманитарной помощи. Так что я бы поел хоусковых кнедликов, выпил пива пару кружек, посмотрел бы на пражан, попытался бы воскресить свой чешский, который когда-то был неплох, а закончил бы рюмочкой «Бехеровки» — это карловарский ликер. Обязательно сходил бы на концерт в «Рудольфинум» — легендарный концертный зал, где прошли лучшие часы моей пражской жизни, или на оперу в Национальный театр.

Там, напротив театра, есть важное для меня место — кафе «Славия», типичное венское кафе на берегу Влтавы, которое существовало всегда: при Австро-Венгрии, при независимой Чехии, при президенте Бенеше, при Томаше Масарике, при коммунистах — и существует сегодня. Ты можешь зайти и сидеть сколько хочешь — час, два, только нужно что-то заказать. И так как у меня было негусто денег, я выяснил, что есть вещь, которая стоит даже дешевле чая: по-чешски это называется «шлехачка» — взбитые сливки для кофе. А еще в венских кафе на больших палках висят вороха газет. И в Праге конца 80-х можно было найти британскую прессу или вдруг какую-нибудь Monde diplomatique. И вот я, ничего не видавший 20-летний советский юноша, заброшенный в центр европейской культуры, брал блюдечко этих взбитых сливок, аккуратно зачерпывал ложечкой, листал газеты и глядел в окно. Я смотрел, как торопятся люди по набережной Сметаны, как течет Влтава, как вечером люди идут в театр и зажигаются городские огни, и чувствовал себя абсолютным европейцем. В смысле моего воспитания, моего миропонимания, моего ощущения Европы это кафе дало мне не меньше, чем университетские занятия. Когда-то из культуры кафе вышла Французская революция. Существовало такое кафе «Прокоп» в Париже напротив «Комеди Франсез», куда актеры заходили после спектаклей Мольера, и там на их посиделках зарождались вольнолюбивые идеи. До Французской революции было еще полсотни лет, а там уже все бурлило.

Была еще одна история, которая врезалась в память. Нас было человек пять советских студентов. Мы приехали в Прагу холодным сентябрьским утром. Поезд пришел на главный вокзал рано, в пять утра, а нас должны были встречать в семь. Ребята остались ждать на вокзале, а я бросил чемоданы и пошел гулять. За углом главного вокзала начинается Вацлавская площадь, которая идет под уклон. И вот спускаюсь я по Вацлавской площади, и в это время открывается магазин мяса и колбасы. Поднимают железную шторку — и как ребенок на Рождество вдруг видит вертеп, так я увидел этот мир колбас. Я не из голодной губернии, я в Москве вырос. Но я родом из тех лет брежневской продовольственной программы 1970-х — начала 1980-х годов, и я знаю, что такое «колбасные электрички», я видел, как люди падали в обморок в очереди за колбасой в Москве. И вдруг я почувствовал, что это такое, когда на тебя смотрит тридцать сортов колбас — нарезанных, разложенных, висящих. И это мой первый образ Запада: открыв рот, стою и смотрю на эту колбасу. И понимаю, что это какая-то другая цивилизация. И мне абсолютно не стыдно за это воспоминание. Мне кажется, что для советского человека образ европейской колбасы в чем-то является ключевым и многое определяет в его сознании и миросозерцании: идею нормы, буржуазности, идею среднего класса, быта, благополучия. Потому что русская идея — это идея чрезвычайщины, духовных откровений, бездны Достоевского, идеал Мадонны или там умереть за что-нибудь с флагом в руках в Гренаде или Донбассе. Идеал колбасы — не русская идея. А вот чешская, она же европейская, идея — это чтобы с утра к завтраку был горячий хлеб и тридцать сортов колбасы. Собственно, в этом весь спор славянофилов и западников.

Я мог бы жить в Праге. Этот город соразмерен человеку, и Чехия как страна очень удобна в размерах, особенно бывшая Чехословакия. Чехию легко можно проехать на поезде из конца в конец. Там есть среднегорье, холмы, леса, а дальше, в Словакии, — высокие Татры. Красивые реки, разнообразные ландшафты, средневековые замки. И Прага — город многообразный, живой, динамичный и одновременно исторический. Далеко не со всеми городами у меня складывались такие благоприятные отношения. Например, я за много лет так и не смог наладить отношения с Парижем или Лондоном, мне там неуютно. А есть города, в которых я себя очень хорошо чувствую: это Берлин, Нью-Йорк, Барселона и вот — моя родная Прага, с которой тридцать лет назад началась моя дорога в Европу и в большой мир.