Борис Григорьевич Миркин:

Нью-Брунсуик

Жизнь не баловала меня особой стабильностью. Мне довелось пожить не менее года-двух, а чаще — гораздо дольше, в таких значительных центрах, как Ашхабад, Гейдельберг, Лондон, Москва, Новосибирск, Париж, Саратов (в алфавитном порядке). Почему же я выбрал для рассказа городишко с полусотней тысяч населения — Нью-Брунсуик, столицу округа Мидлсекс в штате Нью-Джерси? А вот почему. Пребывание в нем в качестве московского гостевого исследователя в течение пяти лет, на протяжении 1993-1998 годов с небольшими перерывами, привело меня, вполне зрелого 50-летнего тогда человека, к существенной переоценке сложившихся у меня представлений о мире — и мире науки, в частности. Этот процесс продолжается по сей день.

Основываясь на своем советском и французском опыте (я провел к тому времени два года в Париже — сначала как приглашенный исследователь в Высшей национальной школе телекоммуникаций, затем как функционер ОЭСР (Организации экономического сотрудничества и развития, невероятно влиятельной наследницы структуры послевоенного плана Маршалла по восстановлению европейской экономики)), я считал науку более или менее объективным процессом, который, как река, впитывает в себя ручейки и притоки — работу отдельных исследователей и научных школ. Оказалось, что наука — это симбиоз чистого знания с инженерными технологиями, в котором отдельные направления возникают и борются за выживание в виде сообществ, объединенных небольшой группой дошлых и ушлых организаторов.

Достаточно напомнить последовательность возникновения все новых и новых движений: сначала pattern recognition, затем machine learning, потом data mining и, наконец, совсем недавно big data — на плечах друг у друга. А в последнее время вдруг вознесся, казалось бы, умерший 20 лет назад мастодонт artificial intelligence, грозящий поглотить их все. Я считал науку делом высокоталантливых и потому относительно нравственных людей. Оказалось, что, как и везде, в науке превалируют середнячки: такие высокооплачиваемые и интересные занятия, как врачевание, юриспруденция, финансы, вымывают в США, да и в других развитых странах, наиболее талантливых выпускников средней школы — тех, которые в России идут в науку за неимением лучшего. Существует апокрифическое высказывание основателя Московской математической школы Н.Н. Лузина, сделанное в ответ на вопрос его бывшего студента о том, как случилось, что дипломная работа этого студента, названная слабой, оказалась опубликованной, да еще и с единственным автором — самим Лузиным: «Наука — это ров, и в нем дерутся лопатами!» Я считал его не более чем забавной шуткой, а оказалось, что это диагноз, хотя и несколько саркастический.

Основываясь на своем советском и французском опыте, я считал, что государство — основной субъект и руководитель развития того или иного народа, состоящего из более или менее разобщенных индивидов. Оказалось, что в Америке, как и в Англии и других, более мелких странах европейской цивилизации, государство — это скорее инструмент, обеспечивающий защиту развития общества, состоящего из огромного множества взаимно пересекающихся и хорошо организованных групп интересов.

Причем инструмент этот — не очень гибкий, как и в России, но зато гораздо более безжалостный, так что все время моего пребывания в США я радовался тому, что сфера действия государства там сильно урезана. Зато обнаружилось, что социальные группы, в которых каждый человек волей-неволей оказывается, иногда просто по факту своего места жительства и места работы, оказывают весьма ощутимый прессинг на индивида, практически не существующий в России. Посетив чету недавних эмигрантов из России в их купленном в рассрочку доме, сильно напомнившем мне карточный домик из-за тонкости стен и отсутствия глубокого фундамента, я услышал их горестный рассказ о том, как сосед собственноручно выкосил высокую траву на их участке. В их поселке было принято иметь коротко стриженные газоны. А ведь высокая трава так хорошо и росно благоухала по утрам!

Теперь о самом городе. Нью-Брунсуик — место расположения ректората и некоторых факультетов Ратгерского университета. В США система образования не общегосударственная, а штатская (высшее и среднее специальное образование) или даже еще более мелкого уровня — школьных округов (начальная и средняя школа), которых в Нью-Джерси около 600. Каждый штат имеет государственный университет, иногда два. Так вот, Ратгерс — это государственный университет штата Нью-Джерси. В Нью-Джерси сравнительно большое население, примерно 10 миллионов человек, но в нем — в отличие от других штатов — нет Министерства образования. Роль министра образования играет ректор этого самого Ратгерского университета. Теперь все университеты в Америке платные, а тогда Ратгерс, как государственный университет, был бесплатным. То есть за книжки, за общежитие, за еду нужно было платить, а за учебу — за содержание преподавателей, материальное обеспечение аудиторий и тому подобное — нет. Потом, к 2000 году, обучение в государственных вузах тоже стало платным. Это не значит, что бедный человек не может учиться в вузе в США. Во-первых, банки охотно дают студентам займы под довольно низкий процент. Во-вторых, при наличии достаточных подтвержденных способностей человек может обратиться к многочисленным частным фондам и получить стипендию от какого-либо из них.

Нью-Брунсуик абсолютно ничем не примечателен. Там нет ни гор, ни моря. Но именно там я получил представление об американской жизни, культуре и науке. Я приехал в Америку из Франции. В сентябре 1991 года, за три месяца до развала Советского Союза, я был командирован в Париж, командировка затянулась на два года. Моя жена была в восторге от размеренной французской жизни, от того, как французы умеют наслаждаться жизнью, и упрекала меня в том, что я думаю только о работе. Но что поделать? Я — научный работник, мне в первую очередь интересно то, чем я занимаюсь, поэтому мое хобби — это моя работа. У многих американских университетских работников такое же отношение к жизни. По крайней мере, когда я за полночь покидал свой офис, большинство мест на парковочной площадке было занято: люди все еще работали на своих местах.

Топоним Нью-Брунсуик в моем рассказе используется в качестве общего названия конгломерата четырех городских поселений (он сам, Пискатауэй, Эдисон и Хайлэнд-Парк), поскольку для такого, как я, негражданина, снимающего жилье на год-два-три, они представляют собой единое целое. В частности, мой офис был в Пискатауэе — месте, которое никак не ложится в европейские представления о городе: просто огромное поле, кое-где поросшее леском, на котором там и сям разбросаны университетские корпуса, студенческие центры и общежития. Квартира снималась в Хайлэнд¬Парке — на самом деле в месте, граничащем со всеми тремя соседскими городками. Там протекает красивая река Рэритан, которая отделяет Хайлэнд¬Парк и Пискатауэй от Нью-Брунсуика. А покупал продукты я в основном в Эдисоне, поскольку там было и лучше, и дешевле, и чище. Там же я лечил свои зубы, изрядно потрепанные к тому моменту. Часто говорят, что в США дорогая медицина, и статистика вроде бы это показывает; а огромный процент населения вообще не лечится, так как не имеет медицинской страховки. Мой опыт другой. Как только я появился в Центре теоретической информатики, мне сказали, что как раз сейчас можно получить дешевую страховку для лечения зубов. Почему-то «зубы» за рубежом — отдельная от медицины область здоровья. Я зашел в указанный мне офис, представился. Меня спросили о моем годовом доходе — я назвал что-то около 25-30 тысяч долларов, как это и было на самом деле. «Прекрасно, — услышал я, — вы попадаете в категорию бедных, ваша зубная страховка будет стоить 60 долларов в год». Я смекнул, что это меньше 15 центов в день, и сказал, что при такой дешевизне должны быть какие-то ограничения. «Да, вы должны выбрать одного дантиста и ходить лечиться только к нему». Оказывается, в США отсутствие выбора считается очень серьезным ограничением. Стоимость медицинской страховки в первую очередь определяется возможностями выбора! А как мне осуществить этот выбор? Очень просто: мне дали список дантистов с адресами. Я пробежал его глазами. Наткнулся на немецкую фамилию Келлер, посмотрел адрес — в Эдисоне, рядом с моим любимым супермаркетом. Пойду к Келлеру. И все — никаких справок, документов, очередей. К этому самому Келлеру я ходил потом пару лет каждую неделю как на работу, пока он меня не подлечил, вполне основательно.

Когда я оказался в Центре теоретической информатики Ратгерского университета весной 1992 года впервые — был приглашен на шесть недель из Парижа, где к тому времени работал консультантом в ОЭСР, — то был очень удивлен американской щедростью по отношению ко мне — советскому человеку, как я понимал, врагу по столь долго длившейся холодной войне. Я неплохо знал порядки в Советском Союзе; хотя формально Советский Союз уже распался, но этого еще по-настоящему не ощущалось; паспорта были советские, да и порядки тоже. Однако директор центра д-р Фред Робертс, познакомившись со мной, позвонил в Office of Naval Research, военно-морское ведомство, в котором есть программа поддержки научных исследований, и спросил, могут ли они мне выдать грант. Сотрудник, отвечавший за программу поддержки исследований по кластер-анализу, присутствовал на моем докладе на одной из конференций и ответил утвердительно. Я спросил: «Грант вам со мной?» Он говорит: «Нет, только вам». Этого я понять не мог. Я же советский гражданин — какой такой грант может дать американское военно-морское ведомство врагу? Фред объяснил, что гранты дают не индивидам, а университетам. То есть грант будет выдан Ратгерскому университету, а уже дело университета определять, кому платить зарплату. По истечении времени я получил еще один трехлетний грант от этого же ведомства — на разработку, придуманную уже там. На самом деле ничего специального для этого ведомства я не делал; это и не предполагалось. Просто тогда кластерный анализ — тематика моей научной работы — входил в список приоритетных тем для финансовой поддержки. Нью-Брунсуик — это столица округа, в котором живет больше 100 тысяч человек. Ратгерс — главный университет штата Нью-Джерси. Это большой университет, он включает в себя семь кампусов от Нюарка до Трентона, когда-то бывших отдельными университетами. Он входит в топ-50 университетов мира. Головной офис Ратгерского университета — в Нью-Брунсуике, а математические и вычислительные подразделения — в Пискатауэе. Когда мне дали грант — около 30 тысяч долларов в год без каких-либо обязательств с моей стороны, — я пригласил туда своего товарища, на тот момент — безработного эмигранта из Бостона, помог ему найти временную позицию, и мы сняли на год трехкомнатную квартиру, в которой прожили четыре года.

Штат Нью-Джерси находится на северо-востоке Соединенных Штатов, но летом там стоит страшная жара, 35-40 градусов каждый день. Я жил в Ашхабаде, я знаю, что такое жаркий климат. Но Нью-Джерси отличается тем, что там при этом еще и очень влажно. Не знаю, как бы мы там прожили без кондиционера. Поэтому теперь, когда я смотрю вестерны и вижу разодетых ковбоев в каком-нибудь Эль-Пасо на самом юге Америки, я поражаюсь их выдержке. Когда я был в Хьюстоне на юге Техаса, я не мог пройти и квартала без того, чтобы не остановиться на случившейся по пути автобусной остановке под сенью вмонтированного в навес кондиционера.

Нью-Брунсуик — очень типичный американский город. Здания выше трех этажей по пальцам можно было пересчитать. Там я узнал наконец, что такое «американская мечта», столь часто упоминаемая в радио- и телематериалах об Америке (Аmerican dream). Оказывается, это просто иметь свой собственный дом. Мы снимали квартиру в небольшом двухэтажном домике, одном из пары десятков стандартных строений, составлявших квартал Кедровой Аллеи (Сedar Lane Development). В этих домиках было всего четыре квартиры — две на первом этаже и две на втором. Другие квартиры снимались людьми, подобными нам, в основном заграничными визитерами. Как только мы поселились вдвоем, во дворе начали что-то чинить — там постоянно крутились какие-то слесари, сантехники и прочие. При нашем появлении они, осклабясь, отпускали сальные шуточки, в которых мы поначалу не понимали ни слова. По мере овладения английским языком мы стали догадываться, что сантехники насмехались над нашей, очевидной для них, нетрадиционной сексуальной ориентацией. То есть опять при всей прокламируемой свободе выбора «ближнее» окружение недвусмысленно указывало нам на неприемлемость отклонений от нормы. Постепенно эти шуточки стали меня раздражать, и я уже начал продумывать текст, который бы я смог произнести, не очень запинаясь, чтоб разъяснить им, что мы ничем не выделяемся на самом деле. Но где-то через полгода с нами поселилась моя дочь, которая, не без моей протекции, поступила в аспирантуру Ратгерса. Как только она стала жить в нашей квартире, все эти водопроводчики и слесари куда-то исчезли — больше их я никогда во дворе не видел.

Хотя в советские времена я был, что называется, выездной, но порядки в Советском Союзе (ты узнавал о том, поедешь или не поедешь, за день-два до самой поездки) делали бессмысленным изучение английского языка по-настоящему. Поездки эти случались редко, раз в 3-5 лет, а я к тому же считал, что у меня хороший английский язык. Тем более что технические тексты я понимал и даже перевел на русский язык пару монографий для научных издательств. Нью-Брунсуик — это место, где я понял, насколько мой английский, как говорят американцы, embryonic — в абсолютно зачаточном состоянии. Я мог задать вопрос американцу и выслушать ответ, но понять ответа я уже не мог. И дело тут не только в знании слов, но и в понимании определенных реалий жизни. У нас говорят: «Хоть горшком назови, только в печку не ставь». Поэтому никто не обижается, если его фамилию перепутают и произнесут неправильно. Не то в Америке. Правильное произнесение имени там — святая необходимость. При этом имя у каждого человека — одно; поэтому наша свобода в наименованиях — огромное препятствие для понимания. Как это получается, что все эти люди — Николай, Коля, Николай Иванович и г-н Иванов — на самом деле один и тот же человек? В Америке такое свойственно только преступникам. Еще пара примеров. Если сказать американцу «я хочу чего-то» (I want something), то он воспринимает это как всеподавляющее желание, которому ничто не может противостоять. Вместо слова «хочу» они говорят «не будете ли вы возражать» (would you mind if ). Аналогично, привычная нам фраза Sit down означает в США, да и в Англии, не просьбу, а приказ. Вежливая форма звучит как Take a seat или даже Have a seat.

В Нью-Брунсуике, как и во многих других городах Америки, сложно прожить без автомобиля — из-за неразвитости общественного транспорта, поэтому я сразу решил, что мне нужно научиться водить. Для этого нужно было найти какую-нибудь автошколу. Оказалось, что автошкол не существует, а телефонный номер автоинструктора можно узнать в телефонной книге. На самом деле телефонная книга в те времена играла роль этакого путеводителя по всем аспектам жизни. В ней были систематизированы по родам деятельности всевозможные сервисы. Но тут возникла другая проблема. Как я буду договариваться — с моим-то английским? В России, если тебе нужна помощь, товарищ или просто знакомый может, например, позвонить инструктору вместо тебя. В США это не принято: каждый должен представлять себя сам. Как я понимаю, другой может представлять только отсутствующего или больного. Поэтому надо было самому связываться с инструктором. Из прошлого опыта я знал, что понимаю индийский английский значительно лучше американского английского. Поэтому, увидев в телефонной книге номер с индийской фамилией, я позвонил по нему. Носитель звучной индийской фамилии оказался афроамериканцем из Либерии. Когда я сказал, почему позвонил именно ему, он расхохотался и ответил, что у него большинство учеников индийцы — по той же самой причине. Но проблемы на этом не закончились. Оказалось, что не ты являешься к инструктору, а он заезжает за тобой, чтобы дать урок. Когда он спросил мой адрес, я, как это принято у нас, назвал город, улицу, а также номер дома. Он не понял и нетерпеливо объяснил, что, прежде чем назвать улицу, я должен сказать номер дома. Так я осознал, что то, что в Америке принято указывать адрес, идя от частного к общему, от номера дома до страны, — это не странность, а неукоснительный порядок. Этим же принципом американцы руководствуются и в научной деятельности. Свой рассказ об исследовании они всегда начинают с примеров, а не с общих принципов. На основе примера они затем формулируют проблему и рассказывают о том, как они ее решают. Мне тоже пришлось подстраиваться. Я стараюсь свои доклады и статьи начинать с примеров. Теперь, по прошествии времени, я думаю, что это — когнитивная особенность англичан и американцев по сравнению с французами и русскими. Для нас главное — общие принципы, а потом уже подтверждающие их примеры. Для них же главное — именно эти «примеры», а общие принципы — не обязательная, переменная часть.

Прожив пять лет в Нью-Брунсуике и поучаствовав в большом количестве семинаров и конференций, я пришел к выводу, что все новые концепции и методы современной науки существуют в ней лишь постольку, поскольку они используются и разрабатываются американцами. Если кто-то из американцев сослался на тебя или ты удачно выступил на американской конференции, тогда у тебя есть какие-то шансы на признание.

Когда я учился в аспирантуре, мой шеф мне говорил, что не надо говорить все, что ты знаешь. В Америке же, наоборот, нужно говорить все, что ты знаешь. Если ты что-то не сказал, тебе сделают замечание. К этому я долго привыкал. Сегодня мои студенты, по-моему, тоже исповедуют эту религию, считают, что если нельзя что-то сказать, но очень хочется, то можно.

Несколько раз со мной случался следующий сюжет. Какой-то американский коллега назначает мне встречу. Мы встречаемся, обмениваемся мнениями, подходами, результатами. Я доволен разговором, вспоминаются или возникают какие-то мысли. Я хочу снова с ним встретиться, но, оказывается, он занят. Занят сегодня, занят завтра, занят всю неделю — ага, значит, он вообще не желает меня больше видеть. Значит, я что-то сделал не так — но что? Какие-то случаи остаются мне не ясны до сих пор. Могу только предполагать, что наш российский стиль прямо говорить, «где что болит», воспринимается американцами как наглость и грубость. Однажды после разговора с заезжей знаменитостью я как «старожил здания» предложил коллеге проводить его к месту, где у него должен был состояться следующий разговор, что мне казалось проявлением доброты и вежливости. Я наткнулся на раздраженный отказ — что, мол, я сам не найду? До приезда в Америку я имел очень плохое представление об американском образе жизни, поэтому все перечисляемые проблемы, которые кому-то могут показаться несложными, мне приходилось решать, разбираясь в их логике. Возможно, сейчас в Америку уже едут более продвинутые в этом отношении люди, которые представляют, как там все заведено, и они с этими проблемами сталкиваются реже. Тем же, кто не обладает такими познаниями, приходится долго интегрироваться в американскую жизнь.

Я не стану утомлять читателя дальнейшими перипетиями моего вхождения в автомобильный мир США, хотя там присутствуют такие сюжеты, как: освоение правил парковки через последовательное получение семи штрафов; штрафы, полученные за превышение скорости; рискованные поездки в Филадельфию; постепенный отказ от вождения в состоянии подпития; неудачная судебная тяжба по поводу ночного проезда на красный свет. Остановлюсь только на измерении уровня удачи.

Дело в том, что по воспитанию и по условиям существования я законченный атеист, как практически все советские люди моего поколения. Я никогда не имел дела с чудесами, то есть необъяснимыми явлениями. Вероятно, слишком сильны были постоянное биение жизни, полная сосредоточенность на обеспечении семьи, работе, служебных и дружеских отношениях, вовлеченность в жизнь родственников и друзей, создававшие густой шумовой заслон для потусторонних влияний. В Нью-Брунсуике от этих забот я оказался практически отрезан. И тут-то и стало видно, что меня постоянно подстерегают какие-то случайности, точнее говоря, какие-то события осуществляются одновременно. Каждое из этих событий очень маловероятно, а уж совместное их осуществление настолько маловероятно, что такое совпадение справедливо назвать «чудом первого рода». Имея в виду, что второй род составляют чудеса, невозможные в силу физических, так сказать, законов, — как, к примеру, русалки (женщины с рыбьим хвостом вместо ног), птица Феникс (возрождающаяся после сожжения) или Змей Горыныч (с тремя огнедышащими головами). Таких совпадений — иногда счастливых, иногда нет — я наблюдал по нескольку штук в год.

Например, я получил в начале 1996 года письмо о том, что все готово для получения мною грин-карты — постоянного вида на жительство, дающего право на работу. В письме сообщалось, что грин-карта будет выдана сразу, если я предъявлю документ о наличии у меня предложений постоянной работы. Этого сделать я не мог — никаких предложений работы у меня не было и не предвиделось. Но через день-два меня разыскал руководитель небольшой маркетинговой компании и нанял консультантом с высокой почасовой оплатой. Он же дал мне письмо, что собирается нанять меня на постоянную работу. Как только я получил грин-карту, компания известила меня о том, что они нашли другой способ решения проблемы, по которой я консультировал, и больше в моих услугах не нуждаются. С тех пор я никогда об этой компании не слышал. Другой случай: в октябре 1995 года меня известили, что в ноябре мне дадут новый трехлетний грант, и я послал сообщение на конференцию, которая должна была пройти 28-30 марта следующего года в Токио, имея в виду, что оплачу поездку из нового гранта. Но в ноябре письма с извещением о гранте не было. Не было его и в декабре, и в январе, и в феврале. Письмо пришло 29 марта, когда уже поздно было лететь на конференцию. Еще один случай, относящийся к более раннему, парижскому, периоду. Я любил тогда раскладывать быстрый пасьянс — кажется, «Платочек». Обычно из десятка игр он сходился в паре случаев. И вдруг где-то в ноябре 1992 года он у меня сходиться перестал. Ни разу не сошелся за целую неделю. В конце недели моя жена, которую я очень сильно любил, сообщила мне, что от меня уходит — вместе с сыном. И так далее. Более того, я припомнил, что подобные совпадения случались и ранее, только я их не замечал. Например, в 1982 году мне пришлось искать новое место работы. Я нашел его в Москве. На 10 ноября было назначено заседание Ученого совета института, на котором среди прочих вопросов стояло и утверждение моей кандидатуры в должности старшего научного сотрудника. Заседание отменили в связи с внезапной смертью Генерального секретаря партии Л.И. Брежнева утром того же дня. Размышления по поводу этих совпадений, иной раз случавшихся по значительно более мелким поводам, чем в приведенных примерах, привели меня к двум выводам. Первый: вероятно, существует некое устройство — я называю его «ангел-хранитель», которое управляет тем, что происходит со мной, выводя меня на какую-то известную только ему жизненную дорогу. Моя задача — следить за посылаемыми сигналами и пытаться их правильно интерпретировать: несут ли они мне удачу или, напротив, неудачу.

В понимании удачи я следую древнегреческим образцам, великолепно выраженным в повествовании Геродота о Поликрате, тиране острова Самос, и его перстне, который он попытался потерять. Судя по всему, удача индивида распределена по времени его жизни так, что в сумме она нулевая. То есть бывают полосы везения, но они сменяются полосами невезения. Если в данный момент мне везет, то везет во всем. Точно так же если не везет, то не везет во всем. Это сильно отличается от философии везения, выраженной в знаменитой песенке Верещагина, героя фильма «Белое солнце пустыни»: «Не везет мне в смерти — повезет в любви». В ней предполагается нулевая сумма везения не по времени, а по видам деятельности. То же у Екклезиаста-Проповедника в Библии: «...не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их» (Еккл. 9:11). Отсюда вытекает, что можно определить уровень удачливости, наблюдая за любым случайным механизмом. Выезжая с работы домой, я должен был свернуть круто влево на проезжий тракт. Этому могли помешать потоки машин, мчащихся в обе стороны. Поворот можно было совершить, только если оба направления шоссе были свободны от машин. Поскольку традиционные делители потока движения — светофоры — находились достаточно далеко как слева, так и справа и не были синхронизированы, наступление момента, когда обе половины шоссе свободны, было по-настоящему случайным событием. Если мне везло и я практически не ждал того момента, когда можно совершить левый поворот, — это был знак, что мне сегодня везет и можно смело ввязываться в какую-нибудь авантюру. Если же ждать приходилось долго, минут пять-десять, это означало, что сегодня не везет и надо «сидеть тихо, не рыпаясь». Мой товарищ, в роли пассажира, посмеивался над моими суевериями, но постепенно тоже поверил и в удачу, и в способ ее измерения — настолько точно я мог иногда прогнозировать, когда его поругают, а когда похвалят, да еще и, возможно, деньги заплатят.

Если бы я проводил экскурсию по Нью-Брунсуику, то сначала показал бы кампус Ратгерского университета. Там все время что-то происходит. Когда моя дочка приехала из Сибири и побывала в этом кампусе, то сказала, что здесь как будто каждый день праздник. Потом я показал бы центр города. Там теперь можно увидеть огромные небоскребы, несколько отелей и страховые компании. И конечно, вокзал. Потом я показал бы художественный музей, в котором большая коллекция картин русских и советских художников.

Вот и все о Нью-Брунсуике. Он оказался стартовой площадкой, которая существенно помогла мне в дальнейшем освоении европейской культуры жизни и работы — как в Гейдельберге (1996-1999), так и в Лондоне (2000-2010). Помогает и сейчас — в Москве.