Олег Витальевич Будницкий:

Менло-Парк

В Менло-Парке я прожил в общей сложности два года с перерывом в пять лет. Первый раз я оказался там в 1994/95 академическом году. Это было мое личное открытие Америки. Я получил свой первый серьезный американский грант на годичную исследовательскую работу в Штатах — грант IREX — International Research and Exchange Board (Совет по научным исследованиям и обменам). Тогда это было все равно что выиграть миллион по трамвайному билету. Заявка на грант была первым моим текстом, напечатанным на компьютере, одним пальцем. Сейчас это трудно себе представить. Набрать текст на компьютере было целое дело, отдельная процедура. Примерно через полгода, когда я уже почти забыл о заявке, в ректорат Ростовского педагогического университета, где я тогда преподавал, позвонили из Москвы. Позвонила американка и на английском сообщила, что хотела бы поговорить с Олегом Витальевичем, причем употреблялось слово stipend — сенсация! Я ей перезвонил из университета — у меня не было домашнего телефона — и услышал, что получаю этот грант. Меня попросили подтвердить желаемое место пребывания. На первом месте для меня был Гуверовский институт, официальное название — Гуверовский институт войны, революции и мира, — потому что там замечательный архив с русскими материалами, самое крупное собрание документов о России за ее пределами. Институт был основан в 1919 году тогдашним министром торговли, а впоследствии президентом США Гербертом Гувером с вполне определенной целью: понять, как вообще могли случиться Первая мировая война и революция, что это было такое. Второй моей опцией был Стэнфордский университет. Мне казалось настолько маловероятным получить этот грант, что я даже не посмотрел, где находится Гуверовский институт. А находится он на территории Стэнфордского университета и аффилирован с ним. Когда меня попросили подтвердить выбор, я сказал: «Hoover Institution, second choice — Stanford University». Американка засмеялась и сказала, что в одно из этих мест я точно попаду.

Гуверовский институт находится в Калифорнии, в Силиконовой долине, из Вашингтона лететь часов шесть, между восточным побережьем и западным 3 часовых пояса. Прилетев, я остановился в мотеле в Пало-Альто, граничащем со Стэнфордом, и принялся искать жилье, что оказалось совсем непросто. Ведь что такое Силиконовая долина, в которой находится Стэнфордский университет? Это череда маленьких городков, перетекающих один в другой. Многоэтажные дома строить запрещено по решению местных властей, дома одно- или двухэтажные, и найти съемную комнату в доме очень сложно, тем более для того, кто, как я тогда, плохо ориентируется в этих реалиях и не водит машину. Американские коллеги мне в этом поиске особой помощи не оказали. Вообще Гуверовский институт не слишком дружелюбен, в отличие от Стэнфордского университета, частью которого он формально является. В Москве старшая коллега попросила меня передать привет одному из наших эмигрантов второй волны, Сергею Васильевичу Утехину, который жил в Менло-Парке. Я позвонил, мы поговорили, он поинтересовался, где я живу, и, узнав, что в мотеле, направил меня к Ирине Валентиновне Барнс, замдиректора Русского центра Стэнфорда. Ирина Валентиновна — из русских эмигрантов первой волны, послереволюционной, и — редкий случай — вместе с родителями оказалась в эмиграции в Японии. Потом окончила Калифорнийский университет в Беркли и за прошедшие с тех пор десятилетия стала совсем американкой. Она тут же стала обзванивать места, где сдавались комнаты. Я ей говорю: «Мне вообще-то квартиру». — «Зачем квартиру? Это же дороже». — «А где я буду принимать коллег?» — спросил я наивно. На что мне было сказано, что коллег здесь не принимают, с коллегами ходят на ланч или обед в ресторан. «В комнате же неудобно жить». — «Не беспокойтесь, ваша комната — ваша крепость. Вы совершенно независимо будете себя там чувствовать, и это обойдется вам в два раза дешевле». Это было разумное предложение, которое полностью себя оправдало. Ирина Валентиновна нашла мне очень приятную комнату в Менло-Парке в симпатичном одноэтажном доме с садом, где росли лимонные деревья. Кроме того, оттуда можно было пешком дойти до центра кампуса, где находился архив, примерно за 45 минут. Это вылилось в замечательные утренние и вечерние прогулки. Еще одна очень важная вещь: Ирина Барнс позвонила Борису Дедовичу, из шанхайских русских, к тому времени уже пенсионеру, и произнесла примерно такой текст: «Борис (с ударением на первом слоге)! У нас тут ученый из России, надо ему помочь». Борис приехал буквально через десять минут. С этого момента началась моя дружба с местным русским эмигрантским комьюнити, людьми необыкновенно доброжелательными и всегда готовыми прийти на помощь, причем даже тогда, когда об этом не просишь. Как я сформулировал для себя, такими могли бы быть русские люди, если бы история нашей страны не пошла тем путем, каким она пошла.

Менло-Парк — маленький городок, граничащий со Стэнфордом. Тогда в нем было 27 тысяч жителей, состоял он сплошь из одно- и двухэтажных домов. Во всем городе был единственный пятиэтажный дом, построив который, местные власти тут же решили больше такого не повторять и приняли соответствующий закон. В городке, как положено, имелась одна главная улица, называлась она Санта-Круз. Городок и всю Силиконовую долину пересекала Эль-Камино-Реал — королевская дорога, проложенная испанскими конкистадорами, которая тянется через всю Калифорнию. Это такой благополучный ареал, area, как говорят в Штатах. В середине 1990-х дом в Менло-Парке стоил в среднем полмиллиона долларов, пять лет спустя те же дома стали стоить миллион — полтора. В этом ареале жили люди не бедные и очень приятные. Там действовала Русская православная церковь, Сестричество святой Елизаветы, вокруг которой вращалась жизнь старых русских эмигрантов, независимо от того, верующие они или нет. В канун Рождества там открывался русский базар, готовилась и продавалась еда а-ля рюсс, американцы и особенно американки толпами сходились туда, чтобы накупить пельменей, голубцов, поесть борща, считающегося деликатесом.

В Менло-Парке функционировала отличная библиотека — маленький одноэтажный домик с обширным подземным хранилищем. И такая библиотека есть в любом американском городке. Там обязательно будет основная справочная литература, основные журналы, компьютеры с доступом в интернет, видеотека и так далее. И любой, кто живет в городке, имеет право этим пользоваться.

Стэнфорд, то есть Стэнфордский университет, имеет статус города. Кампус Стэнфордского университета — самый большой из университетских кампусов, который я видел, и самый красивый, с домами мексиканской архитектуры и прочими прелестями. В Стэнфорде есть своя полиция, своя пожарная команда, все как положено. В центре кампуса находится Гуверовский институт.

Гуверовская башня — самое высокое здание кампуса, она видна почти из любой точки Стэнфорда, как здесь не слишком прилично острят, это the greatest erection of Hoover. В архиве Гуверовского института хранятся архивы Белого движения, в частности архив Врангеля, — по сути, это архив Белого движения на юге России, а также архивы русской эмиграции и другие материалы — например, материалы американской компартии и то, что американцы захватили в нацистской Германии в ходе Второй мировой войны. Много чего интересного, но меня интересовало то, что касается России. Университетские библиотеки, кстати, работают до полуночи.

Мой проект назывался «Терроризм в России: между реформой и революцией». Я приехал работать над своей книжкой по истории терроризма в России, которая вышла в свет в 2000 году под названием «Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология». Это самая цитируемая из моих книг. В 2016 году вышло ее второе, дополненное издание. Естественно, прежде всего я занялся архивом заграничной охранки — заграничной агентуры департамента полиции. Штаб-квартира заграничной агентуры располагалась в российском посольстве в Париже: в те времена тоже работали под прикрытием. После революции и признания СССР Францией тогдашний посол России во Франции Василий Маклаков отправил архив заграничной агентуры департамента полиции — материалы слежки, альбомы с фотографиями революционеров, за которыми полиция охотилась, и другие данные — в Гуверовскую библиотеку, как она называлась в 1920-30-е годы. Вообще, многие русские эмигранты и эмигрантские учреждения держали свои архивы в Праге, в русском Заграничном историческом архиве при Министерстве иностранных дел Чехословакии. Но Василий Маклаков посчитал, что Прага находится слишком близко от Москвы, и оказался прав. В 1945 году, сразу после освобождения Праги советскими войсками, туда пришли энкавэдэшники, которые, с одной стороны, арестовывали русских эмигрантов, а с другой стороны, захватили архив, якобы подаренный Советскому Союзу новым правительством Чехословакии. С тех пор этот пражский архив хранится в Москве в Государственном архиве Российской Федерации. Он находился на секретном хранении и стал доступен для исследователей только после краха коммунистического режима. Маклаков же послал свои бумаги, в том числе архив заграничной агентуры, за океан, и до второй половины 1950-х годов он был закрыт для исследователей. Всего архив заграничной охранки занимает 216 архивных коробок. В Гуверовском институте хранятся архивы российских посольств в Париже, Вашингтоне и других столицах мира. Там же находится огромное собрание документов — 811 коробок, составляющих коллекцию Бориса Николаевского. Это был сначала большевик, а затем меньшевик, высланный из Советской России, историк революционного движения, собравший колоссальную коллекцию документов общим весом в несколько тонн, которую в конечном счете купил Гуверовский институт. Николаевский стал пожизненным хранителем собственной коллекции — это было условие ее продажи. Поселился он, понятное дело, в Менло-Парке. К моменту моего приезда Николаевский уже давно скончался, но многие русские эмигранты с ним в свое время общались и его помнили. А в особенности его давнюю и безнадежную любовь Анну Бургину, которая вышла замуж за Николаевского на старости лет и стала его преемницей по хранению и описанию коллекции. Впрочем, пожилую русскую даму в Менло-Парке помнили многие, в особенности пожарные. Когда Анна Михайловна не могла застегнуть молнию на платье, она вызывала пожарных, которые помогали справиться с этой проблемой. Надо сказать, что они безропотно приезжали на ее вызовы, хотя и понимали, что дело вряд ли в пожаре. В коллекции Николаевского хранятся потрясающие документы, просто сокровища. Какое-то время я с ними поработал, но понял, что какой-то принципиально новой фактуры, которая повлияла бы на мою концепцию, там нет.

Среди тамошних архивистов, с которыми я быстро подружился, была Ольга Сергеевна Верховская-Данлоп, тоже из русских эмигрантов, из Парижа, с прекрасным «старорежимным» русским языком и парижским прононсом. Она была замужем за Джоном Данлопом, американским политологом, научным сотрудником Гуверовского института, специализировавшимся на событиях в России и выпускавшим, по моим ощущениям, по книге в день. Однажды я спросил ее: «Ольга Сергеевна, что, на ваш вкус, самое интересное среди здешних архивных коллекций, жемчужина?» Она ответила: «Посмотрите коллекцию Маклакова, переписку с Бахметевым, с Алдановым». Я стал смотреть и понял, что «вся моя предыдущая жизнь прошла напрасно», что все эти террористы, революционеры и так далее настолько интеллектуально убоги по сравнению с деятелями высокой российской культуры, что до известной степени жаль времени, потраченного на изучение их теоретических споров и практической деятельности. В результате я на несколько лет сменил сферу своих научных интересов. Занялся историей русской эмиграции и опубликовал несколько книг — монографий и сборников документов, начиная с переписки Маклакова и Бахметева. Борис Александрович Бахметев был назначен Временным правительством послом в Вашингтоне. Он был профессор-гидравлик, прекрасно владел английским, хорошо знал Америку. И прослужил послом еще пять лет после революции. А затем занялся бизнесом, основал компанию по производству спичек, заработал миллионы. Уже будучи богатым человеком, вернулся к своей профессии и стал профессором Колумбийского университета. Причем без зарплаты: ему предоставили лабораторию, а жил он за счет собственных средств, более того — занимался благотворительностью. Василий Маклаков — знаменитый адвокат, депутат трех дум, лучший оратор России, в эмиграции — председатель Русского эмигрантского комитета в Париже. И вот они с Бахметевым переписывались много лет, с 1919 по 1951 год, до смерти Бахметева. Переписка — настоящий интеллектуальный роман. Это не обычные письма: некоторые из них длиной по 50, а то и по 70 машинописных страниц. Я опубликовал эту переписку под названием «Совершенно лично и доверительно!» (такие надписи иногда делал Бахметев на своих письмах) в трех томах. Впоследствии я выпустил еще два тома переписки Маклакова — с Василием Шульгиным («Спор о России», 2008) и Марком Алдановым («Права человека и империи», 2015). Вот такая история случилась в Менло-Парке, имевшая для меня колоссальное значение, как и знакомство со Стэнфордским университетом и американскими коллегами. В особенности с Терри Эммонсом, замечательным историком России и тонким знатоком Москвы.

Совершенной неожиданностью для меня оказалось обилие русских в этих краях, причем не только программистов. Позже я писал в одной из своих статей, что современное русское население Калифорнии делится на две категории: программистов и тех, кто учится на программистов. Так вот, сейчас я говорю о других русских — о старой, дальневосточной, харбинской русской эмиграции, которую после китайской революции китайцы выкинули из страны с конфискацией имущества и так далее. Как правило, эти люди через Латинскую Америку — Венесуэлу, Бразилию и другие страны — в итоге перебирались на западное побережье Америки и оседали там, сохраняя русскую культуру. Это уже второе поколение русской эмиграции, то есть дети эмигрантов, родившиеся в конце 1920-1930-х годов и сохранившие своеобразный, непривычный для нас русский язык, необычное словообразование. Например, то, что у нас называется «бензоколонка», у них называется «газолинка», потому что gas по-английски «бензин». Вместо «самолета» они говорят «аэроплан» и так далее. Скажу еще раз, что в Менло-Парке и его окрестностях я приобрел немало друзей среди старых эмигрантов и бывших советских граждан, в основном московских интеллектуалов, в значительной части — выпускников мехмата МГУ. Практически все они — состоявшиеся, вполне успешные люди, которые привезли в Америку интеллигентскую культуру позднего советского времени. У них в домах (разной степени роскошности) непременно были книжные полки, а на них — мечта советского интеллигента того времени: советские издания, вывезенные когда-то за океан. Все они испытывали живой интерес к происходящему в России, время от времени организовывали домашние лекции и иногда приглашали меня их читать.

В Менло-Парке я познакомился и сдружился с ныне уже покойным Сергеем Васильевичем Утехиным. До войны он учился в Московском университете, оказался на оккупированной территории и был угнан нацистами в трудовой лагерь, а после войны остался в Германии, недолюбливая советскую власть еще с довоенных времен. Он получил докторскую степень в Оксфорде, стал историком, сначала британским, потом американским. Сергей Васильевич был известной личностью в Менло-Парке — такой чудаковатый русский профессор. Он гулял по Санта-Круз и, чтобы не терять времени, на ходу читал книги. Когда я там объявился, Сергей Васильевич был уже в отставке. Мы стали гулять вместе по выходным, когда архив был закрыт. Он многое повидал на своем веку и рассказывал массу интересных вещей. Расспрашивал, как дела в Москве, был страшно увлечен происходившим в постсоветской России — он уже бывал там, преподавал в РГГУ. За все годы жизни на Западе он так и не научился водить машину — водила его жена. У них был «Форд Фэлкон» 1964 года выпуска. Они ее называли Соколиком: falcon по-английски «сокол». Им постоянно предлагали ее продать, потому что это коллекционный экземпляр, но они отказывались. По одной причине: у Сергея Васильевича было убеждение, что все эти перемены машин — чистая реклама, корпорации на этом наживаются, а пока машина ездит, нечего ее менять.

Получив грант, за несколько месяцев до отъезда я стал наводить справки о том, как устроена жизнь в Америке в бытовом отношении. Обратился с этим вопросом к одной моей знакомой, биологу, которая как раз вернулась из Штатов. На что она мне сказала: «Быта в Америке нет». Оказалось — чистая правда. Меня волновала, например, стирка. Приезжаю — в гараже в Русском доме в Сан-Франциско. К тому моменту у меня уже было полно друзей, установились разнообразные научные и личные связи и в Стэнфорде, и в Беркли. Результатом этой поездки среди прочего стала книга, которую я среди своих книг считаю лучшей, — «Деньги русской эмиграции: Колчаковское золото. 1918-1957» (2008). Это о судьбе золотого запаса Российской империи, известного также под названием золота Колчака.

И в Гуверовский институт, и в Стэнфорд приезжало много политиков из разных стран. Там постоянно проходили публичные лекции и встречи. Например, первой публичной лекцией, на которой я побывал, была лекция Вацлава Гавела, президента Чехии. Он приехал с Джоан Баэз, американской певицей, некогда гастролировавшей в еще социалистической Чехословакии, — на ее концерте тогда публично выступил опальный Гавел (с этого началось его возвышение). Приезжала Мадлен Олбрайт, многие другие. Бывший госсекретарь Джордж Шульц, выйдя в отставку, стал старшим научным сотрудником в Гувере. Вообще, Гуверовский институт — это республиканский think tank. Я был приписан к такому закрытому клубу «100 seniors» — физически это павильон рядом с Гуверовской башней. Накрывается чай, кофе, печенье, приходят ученые пообщаться друг с другом. Чрезвычайно интересно, конечно. Пришел Джордж Шульц, начал сразу со всеми знакомиться. Подходит ко мне и спрашивает: «А ты кто такой?» — «Я из России». — «О, — говорит, — еще один агент КГБ». Такой американский политический юмор. Но послушать его рассуждения — а Шульц очень любил поговорить — было очень интересно. То есть опыт был самый разнообразный и в целом необыкновенно позитивный.

И еще о стэнфордских студентах. Однажды — это случилось уже во время моего второго «пришествия» в Стэнфорд — меня попросили проконсультировать одну студентку, уже на уровне MA, которая собиралась подавать на грант на дальнейшее обучение. Для этого нужно было представить диссертационный проект. Ее проект назывался «Терроризм в России: от Ивана Грозного до Владимира Путина». Уже название не обещало ничего хорошего. Но — деваться некуда — не откажешь же коллеге. Студентка прислала мне проект, и мы договорились встретиться в кафе на 2-м этаже в Stanford Bookstore. Стэнфордский книжный магазин заслуживает отдельного разговора. Походить вдоль полок и посмотреть, о чем выпускают книги американские профессора, — хорошее противоядие против расхожего представления об американской бездуховности.

Проект был, конечно, по ту сторону добра и зла. Мы встретились, причем студентка явилась с бургером и пакетом картошки в руках. «Извини, — говорит, — я такая голодная». Вероятно, в моем взгляде нечто отразилось, но студентка истолковала это превратно и протянула мне пакет с картошкой: «Бери, не стесняйся!» Я отказался и попробовал ей втолковать, что надо различать государственный террор, насилие сверху, и терроризм — насилие со стороны оппозиции, что само понятие терроризма возникает в XIX веке и что вообще ей надо прочесть то-то и то-то, а еще то-то и вот то-то, — и тогда можно будет о чем-то разговаривать. Чудное создание, похлопав глазами, сказало, что все сделает и — можно, пришлет тогда мне доработанный текст? «А когда дедлайн на подачу проекта?» — «Через две недели». Ну, думаю, мне явно больше ничего не угрожает, и говорю: «Конечно, присылай!»

И что вы думаете? Через две недели я получил вполне вменяемый проект! Она все прочла! Что-то в этом поняла. Это был не шедевр, но качество текста и, главное, понимание проблемы претерпело разительные изменения. А я получил еще одну возможность убедиться, чем студенты Стэнфорда, как и других элитных университетов, отличаются от других. Девица, кстати, зарабатывала себе на жизнь тем, что писала детективные романы. В итоге она получила в Стэнфорде степень PhD и теперь профессорствует в одном вполне приличном университете во Флориде.

С точки зрения климата Менло-Парк считается одним из лучших мест в мире. Там нет зимы — зимой там дожди и иногда изморозь; купаться в Тихом океане, до которого минут 40 на машине, нельзя ни зимой, ни летом — холодно, но необыкновенно красиво. Немного скучновато, но это уже оборотная сторона жизни в маленьком городке рядом с большим университетом. В общем, идеальное место для занятий наукой. Некоторые считают, что и для жизни.