Майя Александровна Кучерская:

Лос-Анджелес

В Лос-Анджелесе я оказалась так. В 1991 году моя любимая подружка уехала в Америку, причем стремительно, пройдя два последних курса за один год. Мы вместе учились на филфаке МГУ, как вдруг она начала собираться в Америку и после четвертого курса покинула пределы нашей благословенной отчизны. Я осталась в одиночестве. Ну не совсем в одиночестве, конечно. У меня было полно друзей, но в том месте, где прежде была она, образовалась пустота. В эту пустоту падали ее письма из Лос-Анджелеса, где она училась в университете USC.

Письма я читала маме с папой вслух. Настолько они были живописными, экзотическими, рассказывали про совершенно другую жизнь. Это был 1991 год, даже СССР еще не развалился, и мы дивились. Тут-то у меня и родилась эта мысль: тоже поехать в Америку. Надо отдать должное моим родителям, которые сказали: «Давай! Жалко, конечно, тебя отпускать, но почему бы не попробовать». Я начала учить английский язык, сдала экзамены и поступила в аспирантуру. Я подавала документы в несколько мест, но в итоге выбрала Лос-Анджелес. Во-первых, там училась та самая моя подружка. Во-вторых, там, правда в другом университете, UCLA, преподавал русский профессор Александр Львович Осповат, чьи работы я читала еще в школе и глубоко его почитала, мы познакомились накануне, в Москве, и наша беседа развеяла мои последние сомнения. Лос-Анджелес! Я поступила на отделение славянских языков и литератур большого государственного университета UCLA. Университет глубоко меня поразил — буквально всем, но в первую очередь кампусом. Оказалось, университет — это не несколько зданий, это большой красивый город — с газонами, цветами, автобусами, кафе с кухнями всех народов мира. И пестрой толпой студентов всех цветов кожи, которые держат книжки не в сумке, как мы в Москве, а в рюкзаке за спиной и в перерыве между занятиями могут улечься прямо на газон и уснуть! Я была поражена. Я не умела спать на газоне. У меня не было рюкзака. Я привыкла есть на первое суп, а здесь его наливали только в мексиканском отсеке и всегда один и тот же — фасолевый!

Сложно ли было поступить? По-моему, нет. Возможно, мне помогло то, что я рано начала публиковаться. Как критик. Мне было 22 года, но у меня уже накопилось штук 10 статей и рецензий в разных журналах. Ну и я была отличницей в университете, как ни странно. Не менее важно, что и Александр Львович Осповат верил, что из меня может выйти толк, и поддерживал мою кандидатуру. Меня бесконечно тревожил английский, но оказалось, что если у тебя хорошее резюме и хорошие заступники, то TOEFL, который я сдала отвратительно, значения не имел. А GRE я, как ни странно, сдала получше. К тому же конкурс, думаю, не был таким уж безумным. Русская литература в то время уже потихоньку превращалась в экзотику. Все вспоминали старые добрые времена, когда славянское отделение было забито желающими изучать русский язык. Времена были вовсе не добрые, железный занавес, зато язык главного врага — русский — нужно было знать, и отделение процветало. Потом наступил недолгий всплеск интереса к России в связи с перестройкой, но я поступила уже на излете перестроечных лет. Однако еще в то самое время, когда русские студенты и русские профессора воспринимались как меньшие братья, которым нужно протянуть руку помощи и любви. Поэтому поступить в университет или получить там работу в начале 1990-х людям из России было не так сложно. Когда я оканчивала аспирантуру, спустя три года всего, конкурс стал значительно жестче, потому что народ из России в американскую академию уже повалил.

И вот я лечу в Лос-Анджелес. Это был мой первый полет за границу, а потому он незабываемый. Я ведь до этого никогда в жизни за границей не бывала. Билет было купить невозможно. Очень просто: на него не было денег — 1000 долларов! My mother is an engineer, my father is an engineer too, как учили нас в школе, скромные сотрудники НИИ, не самые богатые люди, институты которых к тому времени как раз начали стремительно разваливаться. Мама сшила мешочек, который нужно было привязать к поясу, и в него родители, собрав по всем сусекам, заняв, где только можно, денег, положили все, что смогли. 300 долларов! Причем у всех было ощущение, что это безумно много. Это ощущение покинуло меня в ту минуту, когда я узнала, что снять в Лос-Анджелесе комнату стоит 400 долларов в месяц. Билет на самолет купил мой профессор, А.Л. Осповат. И я смутно себе представляла, как и когда смогу вернуть ему долг. Но и это бы ничего. Самое страшное, что мне предстояло, — пересадка. Прямых рейсов до Лос-Анджелеса не существовало, билет был с пересадкой. Мало того что нужно было долететь до Нью-Йорка, потом надо было перейти на другой самолет в громадном нью-йоркском аэропорту. Немыслимо! Но в самолете я познакомилась с чудесными американцами, протестантами, которые приезжали в Россию просвещать русский народ, нести в него свет протестантской веры. Тогда это было очень популярно. Как только они узнали, что я лечу в Лос-Анджелес учиться, я сразу же стала их сестрой. Одна из них, моя новенькая американская сестра, и отвела меня под белы руки в нужное место, к нужным воротам, использовав при этом такси! Сама бы я никогда! Протестантские братья и сестры снабдили меня адресами своих друзей в Лос-Анджелесе, чтобы в случае чего я к ним обращалась. Я не обратилась, конечно, никогда. В Нью-Йорке, кстати, и состоялась моя первая встреча с Америкой. В туалете. По пути к моим воротам мы зашли в аэропортовский туалет. А там... бумага волшебной мягкости, тонкости — я сразу вспомнила Рабле и гусячий пух, но это было лучше пуха. Не говоря уж о том, что она просто свободно здесь висела, напомню молодежи: в СССР туалетная бумага в общественных местах отсутствовала. Тут я и осознала: заграница! Я в Америке.

Первое, что я увидела в Лос-Анджелесе, — пальмы, очень странные. Совсем не такие, как на картинках про Африку и разные тропические страны. Лос-анджелесская пальма представляет собой довольно жалкое зрелище: длинная палка с каким-то непонятным ёршиком наверху. Палки были натыканы по всему городу. Это главное: палки и ужасная духота. Кроме того, такси везло меня в сумерках, на дорогах светилась разметка, и это тоже произвело сильное впечатление.

Моя московская подружка, приехавшая сюда на год раньше, стала моим проводником и научила меня, что не надо жить в общежитии. С кем-то в одной комнате, вдвоем! Кому это надо? За те же деньги, что и отдельная комната в городе. И через подружкиных знакомых я сняла комнату у замечательной женщины по имени Бекки. Бекки была зубным техником. Сына Бекки проводила учиться в колледж, в Бостон, его комната освободилась, и я туда радостно въехала. Там меня ждала огромная кровать в каких-то мягких подушках и черная собака Лайза с лабрадором в прадедушках. Лайза страшно интересовалась моей жизнью и все время пыталась со мной дружить. Но, по-моему, она плохо понимала по-русски. Я готова была ее гладить, чесать за ухом и всячески пыталась убедить ее не прибегать ко мне в комнату и не спать на моей кровати. Но когда я возвращалась из университета, кровать всегда была сбита и пахла псиной. Я не знала, что делать. Но тут я наконец добралась до супермаркета... Столько и такой разноцветной еды я не видела до сих пор никогда. Я бы купила ее всю. Но, к счастью, денег у меня было немного. И я исполнила только одну свою давнюю мечту — купила самое мое на тот момент любимое блюдо — арахисовые орешки в товарном количестве. Огромную коробку арахисовых орешков я купила в надежде, что мне хватит ее на долгие голодные годы. Я страшно экономила: мне же нужно было вернуть долг за билет да еще купить обратный, чтобы полететь на летние каникулы в Россию. А стипендия, вернее, маленькая зарплата за преподавание русского языка была, в общем, скромной. И вот возвращаюсь я на следующий день из университета... Стоит ли говорить, что все занятия я мечтала только об одном — о встрече с орешками. Возвращаюсь домой — коробка из-под орешков лежит почему-то на кровати. Пустая. Над коробкой вьется запах псины. И ни единого орешка. «Лайза!» — догадался Штирлиц. Это она! Я понесла ей пустую коробку и долго-долго объясняла, помахивая коробкой перед ее носом, что грабить бедных студентов ай как нехорошо! Вечером Бекки мне говорит: «Майя, у вас ничего не пропадало? А то Лайза сегодня очень странно покакала. Какую-то длинную дорожку из орешков посеяла во дворе». Я говорю: «Пропадало. И сколько! Она сожрала огромную коробку с орешками, которую я запасла на зимовку». И тогда мы решили крепко-накрепко закрывать дверь в мою комнату, точнее, обе двери: комната была проходной. И Лайза перестала ко мне приходить.

Жили мы с Лайзой и Бекки в одноэтажном домике, по виду довольно хлипком. «Настоящий» город — downtown — находился далеко, такой островок с небоскребами. Я долго мечтала туда попасть, а попав, удивилась. Там оказалось неуютно, грязновато, деловые люди покидали этот пятачок с небоскребами ровно в пять часов вечера. И на улицы выползали бездомные, и словно программу переключали: в этом деловом (днем) центре ночью начиналась другая жизнь. Но я хотела найти город, настоящий город Лос-Анджелес. Где он? Вот островок с небоскребами, вот кампус, вот вереница одноэтажных домиков, довольно убогих, при каждом гараж и газончик. Прилежные хозяева поливали эти газончики, но газончики все равно оставались выжженными, желтыми. В общем, довольно унылое было ощущение, прямо скажем. Около остановки автобусной было еще несколько зданий. И никаких людей на улице. Пустота. Все это мне казалось диким: отсутствие нормальных домов, отсутствие людей на улицах, отсутствие какой-то городской жизни. Добраться из точки А в точку Б — никак. Без машины, которой у меня не было, во всяком случае. Автобусная система недоступная, сложная, интернет, напомню, тогда только-только зарождался, никаких тебе расписаний и Google Maps. К тому же ездить на автобусах по городу, не по окрестностям университета, вообще-то не рекомендовалось. На них ездили плохие парни. Такси? Этот вариант, понятно, даже не рассматривался.

Словом, первые полгода в Лос-Анджелесе прошли трудно. В бытовом отношении. Хотя учиться мне очень нравилось. Изучали-то мы родную русскую литературу. Я старалась узнать, прочитать то, что не успела, пока училась в МГУ, так что это вовсе не было повторением пройденного. К тому же я читала англоязычные работы, познакомилась с совершенно другими подходами к литературе.

Каждый университет и каждая кафедра представляют определенное научное направление. Наша кафедра идеологически была историко-литературной и структуралистской, что было мне близко, а для Америки не слишком обычно. В американских университетах не любят изучать историю литературы. Отдельные жанры, темы — да, а вот так, год за годом изучать литературный процесс — не принято. Но в UCLA было принято, все понимали, что это ценность. У нас преподавали замечательные профессора. Помимо Александра Львовича Осповата это были Вячеслав Всеволодович Иванов, в интеллектуальном отношении человек-гора. Гейл Ленхоф преподавала у нас древнерусскую литературу и немножко литературу XVIII века. Рональд Врон — литературу начала ХХ века. И Гейл, и Рона вспоминаю с особенным теплом, они очень мне помогали, и в моральном, и в академическом отношении. Майкл Хайм был и переводчиком, и преподавателем литературы XVIII века. Хенрик Бирнбаум, Дин Ворт были тогда живы, каждый — легенда. Словом, академическая часть была замечательной.

Но это был всего лишь остров жизни Лос-Анджелеса. А в остальном мне тогда казалось: какой огромный, какой неприветливый и неуютный город. В поисках настоящего города я обнаружила Голливуд, в котором большая русская диаспора живет. Это целый район в Лос-Анджелесе. И киношный Голливуд — только маленькая часть огромного района. Постепенно нашлась в Лосике (так мы его звали) и улица для гуляния, и даже океан. Улица для гуляния Санта-Моника — замечательная пешеходная улица: ходишь по ней и немножко оказываешься в Европе или на Арбате. В городе мне не хватало людей, но, когда я попала сюда, стало понятно, где они. Здесь, гуляют по Санта-Монике.

Во второй год своей жизни я жила уже рядом с океаном, буквально в пешеходной дистанции. Я ходила туда гулять и смотреть на океан. Как известно, обычные лос-анджелесские жители к океану не очень-то ходят, не очень там купаются. У них есть бассейны в домах. Это развлечение для иностранцев и немножко для бомжей. Там, на побережье, не совсем так чисто и цивилизованно, как можно было бы ожидать. Тем не менее это кусок такой шумной активной жизни, с магазинчиками, с длинной велосипедной дорожкой вдоль океана, по которой все ездили на роликах. Да, еще один фрагмент Лос-Анджелеса — американская православная церковь. Каждое воскресенье я встречала тех, с кем потом мы очень подружились. Они меня туда и довозили на машине. Но все это — друзья, новые знакомства — появилось не сразу.

А в первый год я скучала. Мне было и одиноко, и неуютно, и бедно. Это была жизнь буквально впроголодь. Но в конце семестра все изменилось, потому что наступили рождественские каникулы. Все однокурсники разъехались, начался сезон дождей — точнее, ливней. Я подумала: что я буду делать целых две недели одна? Сидеть и читать книжки в компании с Лайзой? Из дома выбраться не могу — машины нет, а университетский Blue bus кружит только вокруг кампуса. И тогда я поняла: нужно пойти работать! И тут же начала искать работу. Поиски начались с русской газеты. Там я нашла одно очень приятное объявление. Оно, правда, почему-то было написано по-английски. Работа почасовая, по договоренности, и суть: escort service. Английский, как мы знаем, никогда не был самым сильным моим местом, но я поглядела в словарь: escort — сопровождение. И еще там, по-моему, было написано, что работа с русскими людьми. Отлично! Жаль, они не написали, конечно, кого надо сопровождать. И куда. Но, видимо, русских пожилых людей. Молодые и энергичные русские привезли сюда своих мам, пап, им одиноко — им нужна компаньонка. Буду читать им русскую классику, слушать их воспоминания, ну в крайнем случае покормлю обедом — просто работа моей мечты.

В объявлении было помечено: «говорим по-русски». Еще лучше, звоню: «Здравствуйте! Я прочитала ваше объявление». Пауза. Наконец ответ: «Здравствуйте». Голос женский, низкий, прокуренный. И снова тишина. Я забеспокоилась и затараторила: «Я из России, учусь в университете, в UCLA, а в чем суть работы, что нужно будет делать?» Снова долгая пауза. И наконец: «Это работа с мужчинами». Я положила трубку. Так мой словарь обогатился на одно слово.

Выбросила я эту русскую газету и ее дурацкие объявления. И пошла на небольшую улицу, которая была в трех кварталах от дома Бекки. Стала заходить во все магазины и спрашивать, не нужен ли им сотрудник на почасовую работу. В двух местах мне предложили заполнить анкетку и сказали, что позвонят, если потребуется. В третьем и четвертом вообще ничего не предложили. Я дошла до последнего дома на углу с вывеской Pizza Hut. Вошла. За кассой стоял молодой человек в белой рубашке. Я спросила его про работу и... чудо! Он не предложил мне заполнить анкету, просто спросил: «Сегодня вечером можешь?» Я могла. «Тогда приходи в шесть часов». «Чтобы что?» — осторожно уточнила я, наученная горьким опытом с эскортом. «Чтобы делать пиццы!» При этом у меня не попросили никаких документов, никаких видов на жительство. И с этого момента для меня началась совершенно другая Америка — новая, интересная, счастливая.

Владельцем Pizza Hut был какой-то человек из Пакистана или из Ирана. И все, кто пек пиццу и развозил ее по разным местам, были темнокожие, маленькие, очень симпатичные иранцы, пакистанцы и отчасти мексиканцы. Они оказались своими в доску, мы отлично с ними болтали. Хотя на меня они смотрели как на какую-то волшебную залетную птицу. Во-первых, все они были мне примерно по локоть, ну по плечо. Во-вторых, я белая, да еще и светло-русая, в их представлении — блондинка. В-третьих, я училась в университете. Это все было не очень нормально — там не было тех, кто учился в университете. Туда люди поступили на работу, чтобы выжить, и жили в страшной тесноте, по нескольку человек в комнате. Гастарбайтеры, словом. И тут я. Мой напарник Салим, уроженец Пакистана, долго не думал и сразу же предложил мне выходить за него замуж. Я не знала, как его не обидеть: восточный все-таки мужчина, горячий — и обещала подумать. Вообще эта история описана в моем рассказе Pizza Hut, если кому-то интересны подробности. В ответ на мое расплывчатое «подумать» Салим предложил мне сходить в кино, хотя какое там кино — ни у меня, ни у него нет машины, не доедешь ни до какого кино, на улице вечный ливень. Тем не менее. И вот помню: стою я в наш выходной на пороге Беккиного домика, за спиной поскуливает Лайза, а по улице в потоках ливня шагает под зонтиком в ослепительной белой рубашке маленький черный человек, Салим. За ним медленно катится машина — это привезший его сюда товарищ. Салим вглядывается в номера, ищет мой дом. Не помню, какой это был фильм, помню только, что больше мы в кино не ходили. В «Пицце» мне платили зарплату — 4,25 доллара в час, я пекла пиццу, клала в нее разные ингредиенты, потом полночи убиралась, и уже глубокой ночью нас развозили по домам в обнимку с незабранными пиццами. Я заработала денег, отдала долг за билет, купила рюкзак, положила заначку для билета обратно. Жизнь стала налаживаться.

Теперь задним числом я понимаю, что в UCLA мы жили с нашим департаментом славянских литератур и языков в некоторой провинции. Все-таки учить русский язык и русскую литературу, равно как и польскую, чешскую, идет довольно ограниченное число людей, обычно по каким-то весьма специфическим причинам. Самые умные, амбициозные студенты обычно поступают куда? На computer science, юриспруденцию, в Medical School, в крайнем случае на историю... Мы представляли собой довольно уединенный островок с экзотической растительностью.

Но мне нравилось. Как и все, я училась с утра до ночи, читала, конспектировала, ходила на лекции. По-другому там и невозможно. Система у нас была такая: большинству аспирантов каждый год обновляли контракт. Людей, которых взяли на все четыре аспирантских года, было всего двое или трое, остальные человек десять-двенадцать с ужасом и замиранием сердца ждали письма, которое ты обнаруживал в своем деревянном ящичке обычно в мае. В письме сообщалось, что в этом году тебе сумели выделить столько-то денег. Или не сумели. Все это создавало необычайно нервозную атмосферу, каждый понимал: возможно, его учеба завершится в мае. Все мы оказывались конкурентами. Все очень откровенно и просто: мест десять, а нас двенадцать. У меня к тому же была особая ситуация: я была иностранной студенткой, и по университетским правилам в меня нужно было вкладывать в два с лишним раза больше средств, чем в американского гражданина. Вместо одной Кучерской можно было иметь двух нормальных американских аспирантов. В этом смысле я была не слишком выгодным персонажем. Поэтому я стала торопиться и, чтобы никого не огорчать, закончила обучение не за четыре, а за два с половиной года. Надо было пройти все необходимые курсы, но диссертацию можно было писать потом. Я ее написала и защитила спустя несколько лет. Планов остаться в Лос-Анджелесе у меня не было. Для меня это предмет вечных угрызений, но не потому, что я жалею. Я никогда не собиралась оставаться, хотя последние полтора года жизнь моя там была прекрасна. Я наконец почувствовала себя свободно, весело, немножко разобралась в правилах игры, научилась зарабатывать не только пиццей.

Все действительно наладилось: профессора меня любили, друзья появились, от Лайзы я переехала поближе к океану, в очень приятный и светлый район Санта-Моника — он назывался так же, как и та улица. Тем не менее мне хотелось домой. А угрызения возникали оттого, что у меня было чувство негласных обязательств по отношению к университету. Он меня вырастил, выкормил, давал мне стипендии — в общем, готовил меня для того, чтобы я украсила собой один из американских университетов. А я вместо этого всех поблагодарила, откланялась и отправилась восвояси. Думаю, в тот момент это расстроило моих профессоров, выбивавших под меня деньги, убеждавших оппонентов, что одна Кучерская все-таки перевешивает двух американцев. Некоторые из них готовы были сделать все возможное, чтобы помочь мне найти работу. Но до волшебной стадии «выход на рынок» я так и не добралась. Мне вполне хватило двух с половиной лет. И я вернулась. В середину 1990-х — разруху, но веселое и живое время, — вернулась домой.

Я много раз после этого бывала в Америке и очень люблю ее, но в Лос¬Анджелес с тех пор так и не попала. Хотя иногда мне страшно хочется заехать туда на денек, пройтись по кампусу, по улицам вокруг, заглянуть в любимые магазины, выпить кофе, вспомнить этот особый запах вечера пятницы из ресторанов... Да, еще Pizza Hut — особое место. Когда я отучилась год и вернулась после долгих летних каникул обратно, в какой-то момент я снова оказалась в том месте, где снимала квартиру. И не удержалась — зашла в «Пиццу». Все тот же парень на кассе, Джон, сразу же узнал меня. Я спросила про Салима. Оказалось, Салим здесь больше не работает, нашел себе работу получше. Я за него порадовалась. Вышла на улицу и вдруг увидела как наяву: желто-зеленые мокнущие газоны, редкие кустики, одноэтажные дома и Салим в ослепительно белой рубашке шагает по улице, сжав зонтик. Ветер вырывает зонт, дождь льет, но лучше промокнуть до нитки и все-таки отвести девушку в кино... Вот такой у меня Лос-Анджелес.