Олег Сергеевич Воскобойников:

Париж

Впервые я попал в Париж в 11-м классе по школьному обмену с престижным и пижонским Лицеем Людовика Великого. Я помню людей, помню музеи, Сент-Шапель, но уже не очень хорошо помню Нотр-Дам. Шел 1993 год. Учителя и осчастливившая нас визитацией Бернадет Ширак, тогда мэрша, уверяли, что мы все лапочки и нам всем предстоит учиться в Сорбонне. Эта простая, в сущности, мысль запала мне в душу. Французский я знал и позже попал в Париж уже более или менее сформировавшимся студентом. С 1998 года я учился во Французском колледже в Москве при МГУ под руководством парижского профессора Шмитта. Пожалуй, с этого начался мой Париж — еще до того, как я туда выехал. Окончив специалитет истфака МГУ и поступив в аспирантуру, я поехал во Францию сначала в магистратуру, затем в аспирантуру — в самом конце прошлого тысячелетия. Волею судьбы и милостью французского правительства Париж оказался моей второй родиной на несколько лет.

Я учился в Высшей школе социальных наук, EHESS. Сегодня это достойный партнер Высшей школы экономики. По правилам французской академической жизни магистрант может слушать курсы как в университете, к которому он прикреплен, так и, в общем-то, в любом другом, причем курсы соседей и конкурентов идут тебе в зачет. Аспирант же вообще может учиться чему и где пожелает, никому ни в чем не отчитываясь. Астрономически объективный рай! Кроме этого, мои учителя мне объясняли, что надо послушать разных людей. Я стал ходить и в старую Сорбонну, и в Новую Сорбонну, и в Школу хартий, в Высшую практическую школу, на лекции при крупных музеях, на конференции бесчисленных исследовательских институтов. В общем, заглядывал во все академические углы Парижа.

Конечно, в разных университетах Парижа есть отличия и в стиле преподавания, и в стиле ведения научных поисков, и в атмосфере. Тогда разительно отличались между собой «старая» и в целом «правая» Сорбонна и «молодая» и почти поголовно «левая» Высшая школа социальных наук. Mutatis mutandis, разница между ними приблизительно такая же, как между МГУ и Высшей школой экономики, с соответствующим подтруниванием друг над другом. EHESS улыбаясь говорила, что она открыта всем ветрам, даже Сорбонне. Сорбонна же обычно более резко отзывалась об EHESS (примерно как МГУ о Вышке), но в целом относилась к ней уважительно, как к серьезному конкуренту. Мне всегда казалось, что в Сорбонне к студенту относятся более безразлично, чем в Москве, на родном истфаке МГУ. EHESS во многом оказалась родной благодаря домашнему уюту. Но Высшая школа социальных наук — это только магистратура, а Сорбонна — настоящий университет, в котором учатся и магистры, и бакалавры. Соответственно, поток студентов совершенно невероятный. И когда мы говорим об академической среде во Франции, надо учитывать, что в каких-то вузах поток в десятки тысяч студентов и преподаватели просто тонут под их бесконечными письменными контрольными работами, а в каких-то — относительно небольшие магистерские школы.

В Париже трудно найти свое место под академическим солнцем, потому что все туда рвутся, а в Москве я оказался немножко парижанином и, надеюсь, в какой-то степени посланником парижской науки в нашей стране, сначала в МГУ, затем и в Вышке. В 2000-е годы была более интересная, чем сейчас, экономическая конъюнктура, и мне казалось, что можно строить что-то свое в Москве, растить «школу», как я по наивности себе это представлял. Мир слегка поменялся. Не то чтобы он стал совсем безнадежным, но в целом гуманитарная наука не в чести везде, даже на диком Западе. Там платят в евро, но мало, ученые живут бедно, хотя, конечно, не так бедно, как в России. Там никого не увольняют, если взяли на работу, но кафедры по моей специальности закрываются повсеместно. Есть и свои плюсы. Скажем, слияние тридцати парижских университетов и школ в большие «полюса», как они сами их называют, — северный, южный и западный. Это хорошо, потому что возникают новые кампусы, которые стоят немыслимых денег, сливаются библиотеки, начинается общение, возникают совместные программы. Но не менее очевидно и то, что центр Парижа, населенный студентами со времен Абеляра и Элоизы, скоро заполнится в лучшем случае туристами и клерками.

Если попытаться нарисовать в общих чертах образ парижского ученого — мне кажется, что хороший французский ученый такой же, как хороший немецкий или американский. Диалог гуманитарных и социальных наук самим своим возникновением во многом обязан послевоенной Франции. Но отнюдь не все знаменитые французы того поколения, чьи имена сейчас у всех на слуху и чьи тексты переводятся на все языки, сразу достигли успеха во Франции. Как и нам, им требовалась и требуется длительная научная «ссылка». Они стали властителями дум благодаря тому, что в какой-то момент выехали из Франции и поучились у других. Есть ученые, что называется, franco-français, «французы до мозга костей», владеющие латынью наравне с гурманством, есть и космополиты, говорящие и даже думающие на иностранных языках, — я в основном учился у последних. Конечно, все это происходило по-французски, а французский обладает собственной научной риторикой, переводимой на другие языки лишь с потерей целого ряда достоинств, в том числе научных. И нынешняя научная стилистика — наследница того поколения, которое пришло в университеты после войны.

Считается, что парижане стервознее, чем провинциалы. Они хорошо одеты, но вечно куда-то спешат. Ездят в основном на метро, а не на машине, потому что безумие — ездить на машине по европейской столице. Сколько бы они денег ни зарабатывали, спускаются в своих шелках в не всегда приятно пахнущее метро. Если уж парижанин сел в машину, он много бибикает и вообще склонен хамить, потому что он спешит. Но все-таки это немного стереотип, размноженный кинематографом и рекламой, а в действительности парижанин парижанину рознь. Это первое. Второе. Коренных парижан, на самом деле, очень мало — в основном все откуда-то приехали и скоро уедут. На двух из этих приезжих один — иностранец. Париж очень космополитичный город, как Лондон, как Нью-Йорк, как любая большая столица. Я видел и хорошо знаю коренных парижан среди ученых. Им свойственна особая уверенность в себе, иногда и самоуверенность, но чаще особое, передающееся и мне ощущение, что ты — отсюда.

У меня был в Париже очень близкий друг, Ален Сегон, он умер несколько лет назад, не дожив до семидесяти, — филолог-классик, директор старого издательства Les Belles Lettres, один из самых умных людей, которых я знал. Он прожил всю жизнь в одном районе, в романтических «Новых Афинах», к северу от Лувра и Биржи, у подножия Монмартра. В 14 лет он купил себе на скопленные деньги старый томик Петрарки с параллельным текстом на итальянском и французском и задался целью издать всего Петрарку во французском переводе. К концу жизни Ален осуществил юношескую мечту с помощью первоклассных филологов из нескольких стран. Диссертацию он не защитил, на госэкзамене отказался отвечать про Мариво, «потому что не любил Мариво». Но когда-то его без всяких формальностей воспитывали знатоки древностей, родившиеся в XIX столетии, а в мои дни самые почтенные французские ученые ставили его очень высоко в своей области. Мне посчастливилось жить у него много лет, потому что он был очень отзывчив к молодежи, которой зачем-то понадобились давно всеми забытые классики. Для меня он стал парижской инкарнацией ренессансного гуманиста, всезнающего uomo universale, всегда готового бескорыстно делиться своими знаниями, за завтраком, за обедом и за ужином. Для верности картины отмечу, что ворчал на политику он не хуже любого парижанина. В негодяях и скотах оказывались и политики, и шарлатаны от науки. Молодой поросли доставалось слабее: «Из двенадцати диссертаций по классической филологии за последний год восемь можно выкинуть сразу. Из четырех оставшихся две гениальны и две неплохие». Как нетрудно догадаться, подобные разговоры вдохновляли русского аспиранта на великие свершения в отделе рукописей Национальной библиотеки...

У парижанина есть своеобразный инстинкт колокольни. Это то, чего нет у других французов. Даже самый продвинутый и космополитически настроенный, говорящий на нескольких языках, повидавший мир парижанин все равно остается парижанином. Но большая часть парижской науки состоит не из парижан, а из французов, приехавших штурмовать Париж в свои студенческие годы. В моем поколении практически все такие, потому что среди них нет парижан. Мне кажется, что парижанин инстинктивно стремится уехать из Парижа, ему нужен какой-то другой мир. Наверное, есть какой-то закон отношения провинции и столицы, по которому уроженец столицы стремится куда-то еще. Поэтому мне кажется, что настоящие парижане из науки уходят.

Если бы я повез в Париж медиевистов (хотя это несбыточно), то прежде всего показал бы им средневековые памятники города: два готических храма — Нотр-Дам и Сент-Шапель, затем Музей Клюни, Сен-Жермен-де-Пре, Сент-Этьен-дю-Мон на холме Cв. Женевьевы, Сент-Эсташ, Шатле и, конечно, базилику Сен-Дени на севере. Вроде и всё. На самом деле, в Париже сохранилось не так уж много средневекового. Есть великие произведения в Лувре и Клюни. Но средневековый Париж как градостроительный артефакт не сохранился, остались отдельные памятники, пострадавшие в большей или меньшей степени от революций и реставраций. В Латинском квартале есть некоторые дома XVI века, но это уже ренессансная эпоха. Квартал Марэ тоже немного сохранил особый колорит, его обошел стороной строительный гений барона Османа в середине XIX века. Но в целом современный Париж, конечно, город времен Гюго и Мопассана. Я жил и в «Новых Афинах», и в Cité universitaire на юге, на холме Св. Женевьевы, на Монмартре, на Монпарнасе, учился на бульваре Распай. Все эти места я, конечно, люблю, каждое по-своему, меньше всего, пожалуй, Монмартр, потому что поколение Пикассо и Шагала знало другой Монмартр.

Есть, конечно, и литературные маршруты — по местам Бальзака, Мопассана. Есть места революционные. В Париже произошло как минимум три крупных революции, не считая студенческих волнений 1968 года. Есть река Сена, ее мосты и набережная. Это тоже особая тема — вид на город с реки и ее набережных. Есть Париж с высотных точек, когда ты видишь город и не видишь ту точку, на которой находишься: это может быть Сакре-Кёр, возведенный над трупами коммунаров, убивших архиепископа, высотка Монпарнас или Эйфелева башня. Выбираешь нелюбимый памятник, поднимаешься и видишь Париж без памятника. Поэтому люблю, несмотря на толпу, встать спиной к Сакре-Кёр, этой в архитектурном плане эклектичной базилике не то византийского, не то романского стиля, навязавшей свой профиль городу с двухтысячелетней историей. У меня дома висит гравюра по металлу с изображением Парижа сверху, и на заднем плане виден холм мучеников, на котором еще нет этой самой вертикальной доминанты и видна прежняя доминанта — старые мельницы района Галет на Монмартре, которые мы знаем по полотнам импрессионистов. Есть Париж туристический — он хотя бы сносен, и есть Париж помпезный — он невыносим: авеню де л’Опера, Сент-Антуан, Елисейские Поля, весь шестнадцатый округ — спальня богачей.

Кратко о гурманстве. В центре Парижа есть рестораны, знаменитые на весь мир, вроде Tour d’argent или «Максима», в целом дорогие и бестолковые. В бистро кормят по определению быстро и слегка подхамливая — видимо, со времен казаков Александра I. Теперь это экспортный вариант парижской лакейской надменности, когда тебе где-нибудь рядом с Эйфелевой башней выдают твои устрицы по 25 евро за дюжину и при этом смотрят так, будто ты бельгиец. Есть, однако, места демократичные, где можно «залипнуть» с ноутбуком или книжкой. Став занудным университетским человеком, я заделался завсегдатаем кафе Сорбонны на той же площади Сорбонны. Место банальное донельзя, но прощаешь, когда понимаешь, что оно здесь 200 лет, а может быть, и все 500, рядом со старым философским книжным магазином Vrin. Святая святых старой французской гуманитарной науки, здесь, сейчас и во веки веков. И пиво там по три с полтиной за четвертину (т.е. 250 мл), что вполне приемлемо, и стейк в общем тот же, что ели при генерале де Голле. Нельзя не любить и расположенные рядом парижские кинотеатры, сконцентрированные в треугольнике между Латинским кварталом и Монпарнасом: «Шампо», «Аккаттоне», «Кло-де-Медисис».

Кого-то, возможно, удивит, что в столице Франции непросто выпить интересного вина. Bar à vin встречается часто, вино нальют приличное, но редко по-настоящему интересное. Провинциальная Франция ревниво относится к столице, ее вино, сыры, фуа-гра и устрицы всех размеров и сортов нужно пробовать на местах. Провинциальная французская кухня на голову выше столичной. Это нам, русским, непривычно, потому что ренессанс общепита мы наблюдаем в столицах. Совсем уже удивительно, что винные карты иных наших винных гастробаров дадут фору парижским, и я, безродный космополит, говорю это без намека на патриотизм. Типичный парижский-до-мозга-костей ресторан — «Полидор» на улице Месье-ле-Пренс, рядом с Одеоном, ему, наверное, лет сто, и там быстрый, но не хамский сервис. Но при этом сидишь — один или вдвоем — за одним столом на 20 человек, впритирку к другим едокам — этой близости не стоит бояться. Там будет все очень просто и недорого, и очень по-парижски, но это, конечно, не кухня, а нормальный общепит. Не надо ждать большего.

Мне кажется, что при всех его минусах, бестолковом климате, когда вообще непонятно, как одеваться, Париж — великая столица. Ее прелесть в компактности, она делает жизнь здесь удобнее, чем в Лондоне или Нью-Йорке. Лондон — это город, который, как мы знаем, всю свою историю соревнуется с Парижем, он, может быть, более имперский, но и более разбросанный, а метро не славится надежностью. В Париже, конечно, тоже все ломается и бастует в самое нужное тебе время, но благодаря метро, RER, трамваям, автобусам, «велибам» или самокату весь старый Париж в черте бульварного кольца (т.е. бывшего вала) — как на ладони. Я люблю Париж и за то, что здесь можно при желании спрятаться от белого света в отличных библиотеках, от Национальной (где, впрочем, нужно знать заповедные места, куда не ступает нога гуманитария) до какого-нибудь почти монастырского Сольшуара. А можно за неделю обрасти дружбами и явками на всех языках сразу, так что забываешь, где ночь, а где день. Одним словом, Париж — не избитая тема, а «жилище славных муз».